Алексей Камышинцев - Начало осени

И все это время Колька не забывал о бутылочке, которую, если не хочешь помереть, необходимо запасти на ночь. Еще в «Балашове» он заначил тридцать копеек, продавщица приняла мелочь не считая. Ничего, она себе накалымит… После, украдкой от товарищей, совал в носок, чтоб не гремели, двушки, пятаки, а то и гривенник, если удавалось стрельнуть незаметно от остальных или зажать сдачу.

Дело шло к вечеру, пора было отрываться от Мишки, иначе бутылку придется пить пополам, а Кольке это совсем неинтересно. К тому же Колька знал — Мишка не такой человек, чтобы остаться на ночь без поправки. Тоже, поди, скоробчил на красненькую…

После очередной, в подъезде, граммушки, поднесенной им пьяненьким мужиком в старом кителе без погон, Колька прикинулся сломавшимся. Как водится в таких случаях, он развернулся и, не говоря ни слова, покачиваясь, направился в сторону своего дома.

Отойдя на приличное расстояние, он свернул за угол и оказался на дворовой площадке, зажатой с трех сторон девятиэтажными корпусами. В них загорались разноцветные окна. На лавочках сидели вечные старушки, рядом копошились малыши, а посредине двора, на огороженном железной сеткой пятачке, молодые парни играли в футбол. Сетку кругом облепили зрители, слышались азартные выкрики игроков и болельщиков.

Колька присел на оградку газона, снял разбитый башмак, стянул заскорузлый носок и вытряхнул на ладонь мелочь, пересчитал. Оказалось — рубль шестьдесят восемь… «Спецухи уже закрыты, — прикинул он, — придется брать по два кола. К вечеру в магазинах народу поболее, настреляю…»

Кайф от последней граммушки держался прочно, лег на прежнее. В подъезде он пил третьим, и ему досталось больше, чем Харе. Нет худа без добра, они не нашли стакан; тетка, выглянувшая на его стук из квартиры, в ответ на просьбу дать стаканчик, пообещала вызвать милицию. Мужичок в кителе, тот всего пару глотков из горлышка и высосал…

К закрытию дежурного гастронома он набрал мелочишки, сунул бутылку через подмышку в карман пиджака и повернул на выход, но остановился. «Вот что значит битый волк, — похвалил он себя, — сразу усек!» На улице, за широкой витриной маячили фигуры с красными повязками на рукавах. Колька остановился, с понтом сырки плавленые рассматривает, а сам собирался с духом, чтобы пройти мимо дружинников твердой походкой. Видок у него, правда, не совсем, но тут уж ничего не поделаешь.

Он решительно толкнул стеклянную дверь, миновал группу парней и девушек, наблюдавших за общественным порядком, и, не теряя деловой походки, стал удаляться от них. «Лишь бы на милицию не нарваться… Эти, молодые, больше друг на друга смотрят, чем по сторонам».

В свете пыльной лампочки без абажура комната выглядела еще более нежилой, чем утром. Он отнес пузырек на кухню, достал маленькую чашечку, поставил на стол. Когда-то, в детстве, Колька пил из нее чай. На ней нарисована ветряная мельница и маленькие человечки, а на донышке, если чашечку перевернуть, можно увидеть два скрещенных меча. Стакан ему сейчас не подходит — рука обязательно плеснет лишнего и шафран быстро кончится. В чашечку же входит ровно пятьдесят граммов, не раз проверено. Бутылку нужно растянуть на всю ночь, тогда к утру он будет сравнительно в норме и не придется толкаться на планерке.

Николай собрался завтра сходить к врачу. Мишка растолковал ему, где искать наркологический пункт. «Обязательно встань там на учет, — советовал он. — Если милиция привяжется — будет отмазка: вот, мол, я от алкоголизма сам лечусь, добровольно». Только пьяному туда являться не годится. С похмелья же — невозможно, солитер не пустит. Ему не до врачей… Вот и приходится дробить поллитру на мелкие дозы.

Колька вернулся в комнату, разделся, оттягивая удовольствие, посидел на продавленном диване. Ночь впереди, спешить не следует. Можно, конечно, ахнуть половину, а потом? Нет, сейчас он одну чашечку выпьет — и на боковую.

На кухне он подцепил гнутой вилкой жестяную пробку, налил вино. Потянуло валерьянкой. Посмотрел бутылку на свет — добро, считай, и не почата. Вспомнилось: мать ему, совсем мальчишке, наливает чай. «Как она там, у сестры? Надо бы письмишко черкануть. О чем? Вот так всегда: одна минута слезливая, когда вино налито, но еще не выпито. Душа спокойна, можно и покаяться, и всплакнуть. Раньше — не до того, а после, когда вмажешь… тоже не до того».

Медленно, со смаком он вытянул шафран и поспешил к дивану. Улегся, натянул одеяло. Легкий хмель разлился по всему телу, ватно ударил в голову. Завтра он пойдет к врачу, расскажет все как есть. И про то, что пить начал смолоду, и про запои, и про сны свои тоже расскажет… Врач пропишет лекарства, а может, и в больницу направит. Пусть, он согласен. Устал, пора кончать, или веревку на крюк, что за шифоньером…

В кухне кто-то начал легонько покашливать, двигать табуретку. Радио тихонько проиграло позывные «Маяка». Колька досадливо поморщился — опять начинается! Он привык к тому, что по ночам частенько слышал в квартире неясное бормотание, скрип мебели, а то и радиоприемник, уже два года как пропитый, но все равно было неприятно.

— А, черт!

Он встал, прошлепал босыми ногами на кухню. Налил в чашку вина, быстро выпил. Прислушался, налил еще.

— Завтра к врачу не ход… Ладно… — Вернулся на диван.

В квартире стало тихо, Кольку поклонило в сон. Темная фанера на дверце шкафа мягко засветилась, обретая глубину и прозрачность. Немного погодя ее перечеркнула темная трещина.

В душном и холодном сумраке — храп, придушенные стоны, скрип коек. Темнота за окнами заметно сереет, из нее выступают черные вышки, высокий забор с торчащими стойками, угол соседнего барака. По зоне протопали шаги, хлопнула дверь не то в столовой, не то на вахте. Через минуту все предметы получают ясные очертания, становится виден даже штык на карабине часового. Над лечебно-трудовым профилакторием номер четыре надрывно воет сирена.

Старый парк медленно умирал. Ветви диких дубов, теряя листья к зиме, весной оставались голыми, торжественно чернея над сохранившимся кое-где подлеском. Стволы дубов походили на торсы стареющих атлетов с еще мощной, но уже потерявшей упругость мускулатурой. У мертвых деревьев местные умельцы срезали вершины, а из высоких комлей вырубали русалок, водяных, леших и прочую нечисть.

В парке было много прудов, соединенных меж собой протоками, естественными и искусственными, с перекинутыми через них мостиками. Маленькие тихие пруды зарастали саженной осокой, их затягивала ряска, и некоторые совсем ослепли. Крупные пруды жили ленивой, сонной жизнью, по их берегам, у самой воды, ночами шептались ивы.