Алексей Камышинцев - Начало осени

С трех сторон парк окружает Очкино место — поселок убогих деревянных домишек с колодцами во дворах, с похожими на скворечники уборными и ветхими голубятнями. Дома в поселке вместо улиц и переулков стоят на занумерованных проездах и линиях. Место это исстари дурно славится своей шпаной, с наступлением темноты чужаку там появляться опасно — могут раздеть, а то и порезать.

Если войти в парк со стороны Садовой улицы, то по правую руку от центральной аллеи ляжет Сталинский пруд, где на полуостровке стоит танцевальная веранда. Там до позднего вечера гремит музыка, распугивая лягушек. Слева от аллеи — Зеркальный пруд, соединенный широкой, в пять шагов, протокой со Сталинским. Через протоку выгнулся Горбатый мостик с литыми чугунными перилами. У входа на мостик торчит голова богатыря, вырезанная из толстого пня недавно росшего здесь дуба. Украшена голова ржавым жестяным шлемом, а корни, вылезшие из земли, изображают богатырскую бороду.

На берегу Зеркального пруда, такого глубокого, что колокольню покроет, как утверждают старожилы, есть лодочная станция. Это дощатая будка с красно-белым спасательным кругом на зеленой стене, тут же небольшие мостки, вроде причала, где ко вбитым по краям скобам привязаны цепями лодки. Некоторые, просящие ремонта, вытащены на берег и перевернуты вверх днищами. Со стороны суши станцию огораживает низкий заборчик из штакетника. Там и хозяйничал Шалай.

Сколько тогда ему было лет, сказать трудно. Иной раз он казался молодым, особенно если побреется. Но брился он только по трезвости, и потому его обветренное, темной дубки лицо чаще золотилось ежовой щетиной, а с похмелья оно вдобавок становилось дремучим и хмурым.

Звали его Петром Михайловичем Шалаевым, но по имени-отчеству его редко кто кликал. Это уже зависело не от того, пьян он бывал или трезв, а от иных обстоятельств. Когда эти обстоятельства не складывались, его звали Шалаем либо просто Петькой, кому как на язык подвернется. Самому же Петру Михайловичу было наплевать, кто и как его называет.

Парк имел два официальных входа помимо многочисленных проломов и лазеек в ограде. Когда-то эти проломы тщательно заделывались, в ночное время оба входа запирались, а по аллеям ходили сторожа, но со временем нравы упростились. Входную арку со стороны Садовой улицы сломали, и на ее месте долгое время лежала груда битого кирпича и засохшей извести; другая же, со стороны Очкина места, уцелела, вместе с ажурными коваными воротами и порядочной частью ограды. Сразу же за воротами стояла небольшая покляпившаяся хатенка, выходившая задами на илистое озерцо. Хатенка эта числилась на балансе парка, раньше в ней жил сторож, а теперь поселился Шалай вдвоем с супругой.

По распоряжению директора парка на ночь калитка в высоких воротах запиралась, вроде бы от шпаны. Но та воротами не ходила, предпочитая неясные, как намек, тропки в зарослях акации и дыры в ограде. Добронамеренных же граждан полутемная аллея выводила прямо к глухим воротам. Шалай быстро понял выгодность положения места своего жительства, отбил ржавчину, смазал петли и повесил на калитку тяжелый замок.

— Петр Михайлович! Отвори! — кричал сквозь решетку ворот запозднившийся тутошний житель, припоминая имя-отчество Шалая, не то еще возьмет и обидится, и придется топать в обрат через весь парк по Садовой, а там пробираться Вакуровским поселком, делившим славу по части разбоя с Очкиным местом.

— Носит вас нечистый дух, — преувеличенно раздраженно ворчал Шалай и, хлебнув пару раз из эмалированной миски, сунутой перед ним на стол женой, откладывал ложку, надевал пиджак и выходил к воротам.

— Парк открыт до двадцати четырех часов, — заученно-официальным тоном говорил он в темноту. — А вы шляетесь…

— Да ладно тебе, Михалыч, пропусти…

Повизгивала калитка, прохожий нырял в щель, а в кулаке у самозваного привратника оставалась двушка, пятак, а то и гривенник.

— Ну как, Михалыч, наварец сегодня? — шутливо интересовался завмаг Стенькин, один из аристократов Очкина места.

Он, бывало, поздненько засиживался над подбитием баланса в своем магазине, оставляя в помощь себе Капу, молоденькую, но шуструю продавщицу.

— Э-э… — вздыхал Шалай. — Наши доходы…

— Что, не густо?

— Лучше маленький калым, чем большая Колыма, — резонно замечал Шалай.

— Не намекай, не намекай, — самодовольно посмеивался завмаг и грозил холеным пальцем. — На-ка вот, возьми…

Шалай принимал деньги, не глядя совал в карман пиджака. Стенькин обычно давал полтинник, одной монетой.

— Ты, чем пить, копил бы их лучше, — советовал он.

— А! Чего там… — возился с замком Шалай. — Как пришли, так и ушли. С моего калыма много не скопишь.

— Или вон бабе своей отдавай, — продолжал поучать Стенькин, от которого вкусно пахло спиртным, копченой колбасой и легким табаком. — У ней, поди, дома, за печкой-то, чулочек есть, а?

— Дома у меня, брат Стенькин, одна только Язва. Ничего, окромя Язвы, — легонько вздыхал Шалай. Иногда добавлял: — И ты торопись к дому, не то твоя язва тебе устроит…

Говоря так, Петр Михайлович недалеко уходил от истины. В избушке у него стоял расшатанный стол, две, тоже расшатанные, табуретки, железная койка да казенный шкаф с инвентарным номером на фанерной филенке. Хозяйничала в избушке — как кочерга в печи, шутил Петр Михайлович, — Язва. Так он называл свою супругу, так называли ее все, кто знал. Другое прозвище ей вряд ли подошло бы. Рослая, плоская, будто ее кто спереди и сзади лопатой хватил, с распущенными нечесаными волосами, громкоголосая и злая.

Не выбирая ни места, ни времени, ни слов, она бранила мужа, по всяким пустякам лаялась с соседками, ругалась в очередях. И конечно, не давала бы спуску и родным детям, будь они у нее. Но детей у Язвы с Шалаем не было.

На Очкино место они переехали года три назад. Пока Шалай и шофер сгружали с обшарпанного «уазика» нехитрые пожитки, Язва оглядела новое жилище и напустилась на мужа:

— Это куда же ты меня привез, проклятущий? Куда, спрашиваю, привез? Да ты хоть смотрел ее, развалюху эту? Совсем обостолопел! Как тут жить? Она ж валится, не сегодня завтра в пруд упадет.

— Ну ладно, ладно. Чего там… — смирно сказал Шалай и, зевнув, поскреб пятерней лопатку. — Поживем… Скоро тут сносить должны…

Язву это доконало. Не столько слова, сколько зевок и почесывание. И что у нее за мужик — тюфяк, хоть спи на нем! Знай себе почесывается.

— Сносить? Чтоб тебе голову снесли! Да здесь просидишь до морковкиного заговенья. Истинно сказано: бойся быка спереди, коня сзади, а дурака — со всех сторон.

— Хватит, уймись, — попробовал урезонить супругу Шалай. — Люди смотрят…

Поодаль действительно собралась кучка любопытных. Соседи и прохожие.