Юрий Убогий - Что было, что будет

За долгие годы работы в библиотеке Марина Николаевна не раз сталкивалась с подобным — книги и воровать пытались, и вырезать из них листы, иллюстрации, целые статьи. Когда она в первый год работы впервые увидела такое, то была так ошеломлена, что оцепенела прямо-таки, и тот мужчина в светлом костюме (она даже лицо его до сих пор помнила — круглое, розовое) так и ушел, спрятав книгу под брючный ремень. Она не смогла остановить его из-за обжигающего чувства стыда. И стыд был при этом какой-то странный, словно не только за него она стыдилась, но и за себя тоже. И совершенно невозможно было окликнуть его, остановить, посмотреть ему в глаза… Казалось, сделай это, и они оба сквозь землю от стыда должны будут провалиться.

Потом она все-таки научилась обуздывать себя и поступать так, как велел ей профессиональный долг. Ловила, так сказать, с поличным и принимала все необходимые меры. А чувство обжигающего стыда так и продолжало мучить ее при этом.

Немного успокоившись, Марина Николаевна подошла к парню:

— Пройдите к кафедре, прошу вас.

Когда он сел напротив, она, не глядя на него, взяла альбом и медленно перелистала. Отсутствовала лишь одна, шестнадцатая страница.

— Давайте иллюстрацию, которую вы вырезали.

Парень, побагровев, помедлил, потом достал из кармана лист и протянул ей. Это оказалась «Маха обнаженная» Гойи.

— Мы лишаем вас права пользоваться библиотекой. И сообщим о случившемся по месту… — она взяла его карточку, посмотрела, — по месту учебы, в институт. Это, так сказать, официальная часть. А теперь я вам лично скажу… — Марина Николаевна посмотрела ему в лицо и встретила напряженный и откровенно злобный взгляд. — Вы подонок. Вас, такого, ни одна женщина никогда любить не будет. Все, идите.

После таких случаев у Марины Николаевны надолго, на несколько дней, тяжелый, неприятный осадок в душе оставался. Она и на людей как-то по-иному начинала смотреть, с едкостью замечала в них самое плохое и словно бы подозревала каждого в возможности совершить такой же поступок.

К пяти-шести часам читальный зал стал наполняться окончившими работу людьми, и Марина Николаевна поняла, что ждет Бритвина. Странное это было ожидание — напряженное, недоброжелательное, почти злое. Бабник скорее всего, думала она, состарившийся донжуан. Самоуверенный и самовлюбленный.

Бритвина не было ни в семь, ни в восемь, и ожидание Марины Николаевны перегорело во что-то горькое и стыдное. Когда же он в половине девятого вошел в пустой уже читальный зал, она ощутила к нему такую острую неприязнь, что не только скрыть, но и смягчить ее не смогла. Да и не захотела.

Он поздоровался с улыбкой, и тут же его лицо выразило растерянность и недоумение. «Приветливо же я, наверное, выгляжу!» — мелькнуло у Марины Николаевны.

Бритвин торопливо объяснил, что хотел бы заглянуть в каталог. Марина Николаевна поняла, что и поздним, перед самым закрытием, приходом, и пустяковой его причиной он как бы дал ей знать, что появился здесь из-за нее, а все остальное призрачный предлог. Мгновенная радость вспыхнула в ней, но тут же исчезла — слишком велика была инерция прежнего, неприязненного чувства.

— Что ж, смотрите, — сказала она холодно. — И поторопитесь, через двадцать минут мы закрываем.

Не взглянув на него больше, она вошла к себе в кабинет и села, приложив к горящим щекам ладони. Ей представился весь сегодняшний день, ожидание Бритвина, мысли о нем, радостная догадка о том, почему он пришел так поздно, и она почувствовала страх и тревогу. Особенно ее поразило то, что она при его появлении не смогла удержаться в рамках профессиональной вежливости и так очевидно проявила свое личное, пусть и неприязненное, отношение к нему. Ведь такой навык у нее в подобных делах, такая многолетняя выучка — и на тебе, сорвалась…

Входя без пяти девять в читальный зал, она сама не могла в себе разобраться. Ей и хотелось застать там Бритвина, и она боялась этого. Зал оказался пуст, и она испытала и разочарование и облегчение одновременно.

Поведение Марины во время недолгой их встречи Бритвина ободрило. В ее подчеркнутой холодности, едва ли не злости он увидел главное — особенное, не формальное отношение к себе. А это было всего дороже. Через вялое расположение к, человеку пробиться часто бывает труднее, чем через такую вот демонстративную неприязнь, которая всегда может смениться на нечто противоположное.

Думая о том, как дальше вести себя с Мариной, Бритвин начинал испытывать игровой азарт, и самолюбие его возбуждалось. Он решил, что со следующим визитом в библиотеку торопиться не следует. Пусть подождет, пусть позлится, это лишь на руку ему.

Рассуждая так холодно и трезво, он одновременно чувствовал себя искренне увлеченным ею, с радостью представлял ее лицо, глаза, голос, и ему казалось, что это редкая, необыкновенная женщина, что он, пожалуй, и не встречал еще подобной в своей жизни. Эти два слоя, расчет и живое чувство, вполне сосуществовали в нем и почти не мешали друг другу. Больше того, он был доволен именно таким отношением к ней, оно представлялось ему самым правильным, самым удобным.

На работе у Бритвина все складывалось на редкость хорошо, но требовало предельного напряжения. Вопрос о его переводе в институт обсуждался в ректорате и был, в принципе, решен положительно. Приказ появится к сентябрю, занятия со студентами начнутся в октябре, а пока ему нужно было проштудировать всю нейрохирургию с начала и до конца. Опыт, практическая хватка хирурга это одно, а занятия со студентами — совсем другое. Необходимо во многие теоретические тонкости вникнуть, хорошенько ознакомиться со всей текущей литературой за последние годы и быть готовым ответить на любой вопрос.

Готовясь вечерами к будущей своей работе, конспектируя отечественные и зарубежные руководства по нейрохирургии, многочисленные статьи в периодике, Бритвин неожиданно для себя весьма этим увлекся. Будучи практическим хирургом и достигнув определенной, и не малой, как он без ложной скромности считал, высоты в этом, Бритвин недостаточно ясно понимал нейрохирургию, как нечто единое, цельное, крепко спаянное внутренними связями. Он видел ее как бы в наборе диагнозов и операций, и лишь теперь, мало-помалу, начинал прозревать в ней глубину и широту теории, границы, промежуточные, переходные к соседним дисциплинам зоны. И это постижение было для него радостным. Он чувствовал, что к нему приходит истинная профессиональная зрелость, когда дело свое видишь с высоты опыта и знаний, объемно и структурно до мелочей. Долгие годы тяжелой, потной, ответственной работы оперирующего хирурга дали ему теперь возможность взлететь, подняться на уровень, доступный лишь немногим.