Юрий Убогий - Что было, что будет

Начиная готовиться к новой работе, Бритвин решил, что монографию придется пока отложить — для нее не оставалось ни времени, ни сил. Однако уже через несколько дней он почувствовал, что его к ней все сильнее тянет, и стал выкраивать и для нее час-другой ежевечерне. И даже за такой краткий срок ему удавалось кое-что сделать. Он испытывал редкий для него подъем, спал совсем мало, оставаясь работоспособным и бодрым. Удачно складывающиеся служебные обстоятельства, несомненно, вдохновляли, поддерживали его, помогали справляться с непомерной нагрузкой, но была тут и еще одна, главная, как он считал, причина. Его влечение к Марине, которое он придерживал, сознательно тормозил, каким-то странным образом повышало его работоспособность, придавало энергии и сил. Заметив это, Бритвин был очень доволен — получалось, что его решение встречаться с ней пореже оказалось правильным вдвойне. И для их отношений оно пойдет на пользу, и для его работы тоже.

Каждое утро Бритвин непременно навещал прооперированного им больного с инсультом. Тот поправлялся на удивление быстро, и Бритвин испытывал к нему не только обычное расположение врача к пациенту, которому удалось хорошо помочь, но и просто приязнь.

Через несколько дней после операции он удивил всех, попросив перевести его из отдельной в общую палату. Бритвин отказал ему, ссылаясь на необходимость полного покоя, но больной был настойчив.

— Не хочу! — сказал он твердо. — Лежишь здесь, как тамбовский волк, в одиночестве, словом перекинуться не с кем.

— Вам пока нельзя много разговаривать, Петр Игнатьевич.

— Так хоть послушать, как другие говорят. На миру веселее. На миру, знаете, и эта самая штука красна…

— Ну-ну, что это вы! — Бритвин укоризненно покачал головой. — Какая там еще штука!

— Испугался… — пророкотал Беляев, прикрывая глаза. — У вас же, у врачей, с ней короткие отношения быть должны.

Его пришлось-таки положить в палату на троих, подобрав в соседи самых спокойных и благонравных больных в отделении. Навещали Беляева ежедневно, самые разные люди, в том числе и высокое начальство, и Бритвин устал объяснять, что больной сам отказался находиться в отдельной палате.

— Знаете что, Петр Игнатьевич, — сказал он в конце концов Беляеву. — Вы это затеяли, вы и расхлебывайте. Я больше не могу.

— Что такое? — Белое, расслабленное болезнью лицо Беляева дрогнуло, брови сошлись, глаза блеснули колюче, и Бритвин подумал, как грозен и суров он бывал, наверное, в деле.

— Не могу больше объяснять, почему мы такого человека в черном теле держим. Вы уж сами, пожалуйста. Или можно табличку над кроватью повесить с объяснением.

Беляев беззвучно рассмеялся, подрагивая своим большим, грузным телом.

— Можно, — сказал он наконец. — Так и напишите — лежит здесь по собственному желанию, ибо ярый коллективист.

Бритвин заметил, что Беляева навещает лишь народ служилый, официальный, так сказать, а потом тот обмолвился в разговоре, что жена у него недавно умерла, а единственный сын, альпинист, погиб при восхождении десять лет назад. С тех пор Бритвин стал, как ни жаль было времени, задерживаться у постели Беляева чуть подольше и говорить с ним не только о его самочувствии, но и на посторонние темы. Он счел это своим профессиональным долгом. Больных ведь не только лечить надо, но и просто подбадривать порой. Однажды Беляев попросил рассказать про сделанную ему операцию, про суть ее и цель.

— Да вы не сочтите, что я как-то проконтролировать ваши действия хочу, — добавил он, улыбнувшись с неожиданной мягкостью и даже смущением. — В правильности их я не сомневаюсь. Просто интересно, знаете ли, что там такое с тобой сделали. И почему.

Бритвин коротко ответил ему. В это время один из соседей Беляева, больной с левосторонним парезом, медленно, подволакивая ногу, вышел из палаты.

— Такого у меня не будет? — спросил Беляев, проводив его глазами.

— Нет. Теперь нет.

— А если б не операция?

— Было бы наверняка, и гораздо сильнее.

Беляев долго и упорно смотрел на Бритвина, и его твердый, острый взгляд постепенно смягчался, заволакиваясь дымкой расслабленности.

— Что ж, спасибо вам, Павел Петрович. За то, что рискнули, ответственности не убоявшись. Дело-то рисковое было, насколько я могу судить?

— Довольно-таки.

— А если б меня консервативно, как вы выразились, лечить, вам бы спокойнее было?

— Разумеется, — пожал плечами Бритвин.

— Спасибо, — повторил Беляев и добавил, помолчав: — Интересно, что в любом деле суть одна, хоть людей лечи, хоть производством командуй: прими решение и умей за него ответить. И рискнуть иногда сумей, если, конечно, риск разумный. Тут вот все и завязано.

— Да, пожалуй… — Бритвин сделал попытку встать, но Беляев удержал его, положив на колени свою тяжелую, мясистую руку.

— Скажите мне, Павел Петрович, вот что… И, пожалуйста, откровенно. Я могу вернуться к прежней работе?

Он посмотрел на Бритвина так тревожно и так просяще, что тому стало не по себе. Странен и трудно переносим был такой взгляд на этом крупном, властном, грубом мужицком лице. Бритвин молчал довольно долго. Если отвечать вполне искренне, то надо было сказать: «Не знаю» или даже: «Сомневаюсь». Но он чувствовал до озноба явственно, как больно это ударит Беляева. Ведь и для него самого работа была самым главным в жизни, и представить, что он теряет ее, было страшно. «Совру, — решил Бритвин. — Это та самая «святая» ложь и будет. Во спасение. Ему необходимо верить».

— Сможете, — сказал он твердо.

Беляев глубоко передохнул. Было видно, что он поверил сказанному и испытывал теперь большое облегчение. Его лицо обмякло, как-то сдвинулось вниз и приобрело спокойное и умиротворенное выражение.

— Вы ведь знаете, я бобыль, — сказал он негромко и устало. — У меня лишь работа. Лишусь — все, конец.

— И все-таки жизнь и работа далеко не одно и то же.

— Для меня почти.

Бритвину вдруг ясно вспомнилась Марина, и он ощутил терпкий, покалывающий его изнутри холодок радости. Сейчас, в разгар рабочего дня, ему было почему-то очень приятно почувствовать, что, конечно же, жизнь шире, больше работы. И, как это часто теперь бывало, воспоминание о Марине взбодрило его, и надо было эту энергию пустить в дело.

— Что ж, — сказал он Беляеву, вставая. — Работать будете, я думаю. Да что там работать! Я еще, глядишь, и на свадьбе вашей смогу погулять!

Выражение лица Беляева резко изменилось — строгим стало, замкнутым, неприязненным почти.

— А вот этого я вам не обещаю, — сказал он сухо. — При всей к вам благодарности.

Бритвин смутился, не находя, что ответить, и тут его выручила медсестра, позвала к телефону.

«Ох, как нехорошо, — думал он, выходя из палаты. — Надо же ляпнуть такое было! Разыгрался, понимаешь, бодрячок! Человек ведь только что жену схоронил, сам едва за ней не отправился. Какая там, к чертям собачьим, свадьба…»