Камен Калчев - Софийские рассказы

— Возьми шоколад, земляк, — сказал он мне, — и объясни: как бы ты поступил, если бы был на моем месте?

— Точно так же, как и ты! — ответил я.

— Неужели? — Его глаза засветились радостью.

— Да, бай Стоян, точно так же!

— Благодарю тебя! — выдохнул он. — Ты здесь единственный человек, который понимает меня лучше других. — Помолчав немного, он совсем неожиданно продолжал: — Я знаю, что она красавица… А там разные соблазны… Эти колечки ее, бесспорно, привлекательны, но все-таки все должно иметь меру.

— Конечно.

— Она не имеет права потешаться надо мной. Я политический!

— Верно!

— Мы с тобой коммунисты…

— Конечно.

— Вот и будем рассуждать по-коммунистически. Если чувств нет, значит, нет! Однако так ли это в данном случае? Нет!.. Но тут вмешивается враг! Никто не разубедит меня в этом! Этот шоколад, эти колбасы, взятые из других рук…

Я не знал, что ему ответить.

Он смотрел мне в глаза и спрашивал:

— Не так ли, не так ли?

И я был вынужден отвечать:

— Конечно, это так.

Однако мои слова только больше усиливали его ярость.

— Не могу переносить лицемерия! — кричал он. — Не могу!

— Ты прав.

— Благодарю тебя. Ты единственный, кто меня понимает. Бонка не выдержала трудностей. Бонка сдалась. Капитулировала перед классовым врагом. И это самое страшное, чего никогда ей не прощу. Она изменила идее. — Он долго молчал, потом добавил: — Понимаю, если бы она изменила мне с каким-нибудь товарищем, с человеком культурным, единомышленником… А она с ним… с этим никчемным адвокатишкой, мошенником!

— Да, ты прав.

— Понимаю, это классовая борьба. Всех нас подстерегает такая опасность… Но скажи ты мне, должен ли я терпеть все это, сидя здесь, за решеткой? У меня, что ли, нет желаний? Чувств? Да, она молода, жизнерадостна, красива…

— Верно, бай Стоян…

— Но ведь есть идеалы, которые нельзя попирать!

— Согласен с тобой!

— Вот этого не могу ей простить!.. Изменить мне с каким-то адвокатишкой, у которого еще молоко на губах не обсохло! Сопляк! Нет, брат, никогда у меня не было веры адвокатам! Никогда!

Он говорил долго, а я довольно нетактично спросил его:

— Когда, в сущности, все это началось?

— Что? — вздрогнул он.

— Ее связь… с адвокатом.

— Не знаю. И знать не хочу!.. Она говорит, что между ними ничего не было… Но как это не было, когда было?

— Доказательства есть?

— Какие доказательства! — сердился он. — Какие доказательства! Разве я не видел, как они сюсюкают?

— Когда и где? — продолжал я задавать свои нетактичные вопросы, побуждаемый юношеским любопытством.

Это мучило бай Стояна, но, поскольку я был «самым близким его приятелем», он прощал мне все, и к тому же ему доставляло удовольствие посыпать солью свои раны. По словам бай Стояна, это облегчало его муки.

— Я по их глазам все узнал! — кричал он.

— А точнее?

— Что точнее?

— В смысле доказательств… фактов.

Он презрительно рассмеялся мне в лицо:

— Слушай, земляк, ты дурачок или прикидываешься дурачком?.. Какая женщина притащит адвоката среди ночи в тюрьму, чтобы оказать давление на своего жениха?.. Какая порядочная женщина позволит себе это? Они предложили мне, представь себе, подписать декларацию… что я отказываюсь от своих идей. Что ты на это скажешь?

— Но это все-таки…

— Что все-таки?

— Не измена… Это нечто иное… В смысле…

— Никакого смысла… Я ей высказал все, что думаю, и она начала плакать… А он стал ее утешать. Подошел к ней и погладил по волосам. Это, конечно, переполнило чашу моего терпения… Двинул я ему кулаком по морде и сказал, чтобы он не дотрагивался до нее. У него из носа хлынула кровь. Она достала платочек и стала ее вытирать. И тогда началось такое… Они бьют, и я бью…

— Кто они?

— Тюремщики… и надзиратели… А Бонка и адвокатишка сели в это время на скамейку в стороне, и она ему вытирала нос… Этого не могу ей простить!.. Компрометировать меня перед лицом врага! Как последняя негодяйка… Меня бьют, а она вытирает нос адвокату! А то, что меня бьют сапогами, это на нее никакого впечатления не производит… Его жалеет, а меня — нет! Ведь так это?

— Так!

— Вот, брат. Это невозможно стерпеть!

Вдруг он достал красную записную книжку, вынул оттуда фотографию и яростно порвал ее на моих глазах.

— Пусть катится к чертям! — взревел он. — Могу и без ее колечек прожить свою несчастную жизнь!

Я смотрел на бумажки, рассыпанные по полу, и молчал, потрясенный. Никто из нас не знал, что ожидает его, настолько изменчив и подл был мир, который нас окружал. Как бы в подтверждение моих мыслей бай Стоян встал и затоптал ногами разорванную фотокарточку той, которая годами утешала его своими колечками и глазами с раскосинкой, томными, с поволокой… Мне стало грустно и смешно. И не было сил утихомирить его гнев. Я только повторял: «Ты прав, ты прав!» — а потом и это перестал говорить, потому что мои слова не давали никакого результата и вообще не имели значения для боли, которая заставляла человека слепнуть.

На улице метались снежинки, бились в стекла закрытых окон и таяли. Бай Стоян продолжал рассказывать приглушенно, чтобы его не слышали другие. Он рисовал конец любви, которая ушла навсегда. Я старался его успокоить. Пытался вернуть ему надежду. Утешал, благими словами облегчал его душевную боль. Но у него была своя логика, своя точка зрения. И когда он мне задал вопрос: «А что бы ты сделал, если бы твоя Чочка так поступила?» — я просто не знал, что ему ответить. Моя Чио-Чио-сан?.. Конечно, и я бы, как и многие другие, заговорил бы о принципах, о классовой борьбе. И я ему ответил:

— Недостойной любви я предпочел бы партию!

Бай Стоян пожал мне руку:

— Спасибо, земляк! Именно это я и хотел услышать от тебя! Ты один меня понимаешь! Спасибо тебе! — Он глубоко вздохнул и надолго задумался. Потом вдруг вскочил: — Представляешь, она начала ему вытирать нос, а он уцепился за ее плечо. И тогда у меня потемнело в глазах. Что было потом, не помню. Они бьют, и я бью! В стороне стоит Бонка и плачет. Кого оплакивала, не знаю: то ли меня, то ли адвокатишку. Наверное, его, потому что продолжала вытирать своим беленьким платочком кровь, которая хлестала у него из носа. И тут я рванулся, чтобы его прибить, но меня крепко связали и отправили в карцер… Вот и все.

На улице темнело. Раздался сигнал к обеду. Мы вышли в коридор, чтобы взять еду. Вместе с нами вышел и бай Стоян, но он не дотронулся ни до хлеба, ни до еды. Стоял перед алюминиевой кружкой и думал. Потом поднял голову, подозрительно оглядел всех. Он, видно, понял: все уже знают, что Бонка ему изменила.

Хуже ничего не могло случиться. Одни ему сочувствовали, другие подмигивали. Нашлись и такие, которые прямо в глаза ему говорили: «Не подобает революционеру, политическому заключенному, хныкать из-за какой-то юбки! Порви с ней, и все!» Некоторые ему советовали: «Если бы я был на твоем месте, я бы зарезал ее, как козленка!» «Зачем? — возражали третьи. — Сидеть в тюрьме из-за какой-то падшей женщины?» Слова «падшая женщина» злили и нервировали бай Стояна. Он даже влепил пощечину одному товарищу, когда тот назвал Бонку так. Пришлось после этого собрать партийных и запретить им, да и беспартийным тоже, вести всякие разговоры о Бонке и Стояне.