Камен Калчев - Софийские рассказы

Разговоры, конечно, утихли. Прекратились и подлые улыбочки и советы. Бай Стоян успокоился, но ненадолго. Однажды он сказал мне:

— Ты знаешь, вчера я харкал кровью! Туберкулез напомнил о себе.

— Это нехорошо.

— Когда-то у меня были каверны, я тебе говорил… Нужно сходить в больницу на рентген. Если меня не отпустят, поищу другой способ.

Я не обратил внимания на слова «другой способ», но он дал мне понять, что надумал кое-что более серьезное, если тюремный врач не пошлет его на рентген в Александровскую больницу. Намекнул, что может посягнуть на свою жизнь. Конечно, до посягательства на жизнь дело не дошло, но тюремный врач долго вертел и прослушивал его, пока в конце концов не выдал ему справку для тюремной управы. Помню, в тот день бай Стоян так радостно размахивал справкой, как будто в ней был не страшный диагноз о том, что он болен туберкулезом, а какое-то радостное сообщение о прогулке по городу или даже об освобождении из тюрьмы. Весь день он готовился, гладил белую рубашку, брился, подстригался, даже одеколоном воспользовался перед тем, как ему надели наручники. Он так готовился, что я даже подумал, не собирается ли он повидаться с Бонкой. Я вполне допускал, что они помирились. Это дало мне некоторую надежду. Хотелось, чтобы было именно так, чтобы наступил праздник и на его улице.

Проводили его весело, пожелали успеха на осмотре, заказали купить разную мелочь — конверты для писем, марки, карандаши, лезвия для бритья, если, конечно, жандарм, который будет его сопровождать, позволит это. Возбужденный и оживленный, бай Стоян принимал любое поручение, как будто шел не в больницу, а на ярмарку. Уходя, радостно махнул нам рукой, оставляя тесный и холодный тюремный двор, окруженный высокими стенами с вышкой, на которой круглосуточно торчал солдат с винтовкой. Бай Стоян повернул к управлению, где его снова должны были обыскать, как положено, и перед ним открылась тяжелая железная дверь на улицу, где и воздух и солнце были другие, как и люди, и деревья, и камни…

Так бай Стоян начал свое лечение в городской больнице. Его отлучки из тюрьмы, к общему нашему удивлению, были долгими, нескончаемыми. После них этот симпатичный человек возвращался бодрым и обнадеженным, будто сами прогулки от тюрьмы до больницы возрождали его. Грусти и боли не осталось. Даже коварная болезнь была не в состоянии его обескуражить, нарушить то равновесие, которого он достиг.

О Бонке он не говорил мне ни слова. Просто сообщил «радостный» факт, что туберкулез у него обострился и что тюремное начальство должно принять это к сведению, отбросив любые сомнения относительно его болезни…

— Мне и желудок исследуют, — продолжал он. — Посмотрим, что выйдет. Может быть, обнаружат и что-нибудь более страшненькое! — При этом он смеялся и весело смотрел на меня. — Буду умирать, земляк, так возьмись написать некролог.

— Ну, хватит! — ворчал я на него. — Совсем же молодой человек!

— Молодой я, но молодости не помню!.. Кто это сказал?

— Ботев!

— Да, Ботев! Учись у него!

— Ты, может, уже начал и завещание писать? — поддел я его. — Ботев сказал и другое… Не хныкать, а бороться. Понял?

Он улыбнулся еще веселее, и его зубы блеснули по-особому. Последнее время он регулярно их чистил пастой «Идеал», которую и мне рекомендовал. Он даже купил мне один тюбик во время одного из своих визитов в больницу. Я его поблагодарил и начал еще внимательнее присматриваться к нему, чтобы раскрыть загадку его бодрого настроения. Мне было действительно чудно — каждый день у него открывали все новые и новые болезни, а он цвел, смеялся, похлопывал меня по плечу и говорил:

— Вчера врач опять меня прослушивал. Есть подозрение на что-то худшее. Посмотрим, что выйдет. Может, и рак.

Я смотрел на него в изумлении. И невольно засомневался, все ли у него хорошо с головой. «Этот человек начал сдвигаться, — думал я. — Ему нужно сходить к психиатру». А он все так же брился каждое утро, гладил рубашку, которую сам же и стирал, чистил зубы пастой «Идеал», освежался одеколоном с запахом гиацинта. Отпустил усики — русые, почти рыжие. Они быстро выросли и покрыли его верхнюю губу. И выглядел он теперь более мужественным и красивым. В шутку его называли хлыщом, а он таинственно улыбался. «Где сейчас Бонка? — думал я. — Увидела бы его — залюбовалась! Она заслуживает того, чтобы пережить разочарование по поводу своего подлого поступка. Предпочесть адвокатишку этому высокому, подтянутому, усатому человеку с отличными белыми зубами и синими глазами, хотя у него и две каверны в легких, и язва желудка, и кое-что еще, «более страшненькое»!.. Нет, Бонка ошиблась, Бонка поменяла шило на мыло! Так ей и надо!»

Обо всем этом я непрестанно думал, а из головы у меня не выходила Бонка с колечками на лбу. Какой день я собирался начать с ним разговор о ней, надеясь кое-что наконец прояснить. Но начать подобный разговор все не было случая. Мы ведь были знакомы с ним не более года, да и разница в возрасте была достаточно большой: мне исполнилось двадцать три, ему — тридцать пять. Поэтому я и называл его «бай Стоян», чтобы подчеркнуть и свое уважение, и разницу в возрасте.

Мое неудобство в связи с тем, что я собирался заговорить о Бонке, заключалось еще и в том, что партийные товарищи запретили бередить его рану и проявлять излишнее любопытство. Личная жизнь есть личная жизнь, и она полностью должна принадлежать каждому человеку.

Кроме всего прочего, нас завалили и различной работой. День был заполнен с утра до вечера, а то и до полуночи, особенно если Смерть засыпал. Усиленно работали кружки: политической экономии, истории партии, философии и даже литературный. Был организован и хор, который тихонько репетировал за солдатской плащ-палаткой в глубине помещения. Бай Стоян тоже пел в хоре. На наших глазах он проявил себя и в медицине. Теперь, начав лечиться, он много знал о лекарствах и болезнях, по этой причине в нашем помещении вскоре появилась и «домашняя аптечка» с аспирином, хинином, каплями для успокоения желудочных болей, йодом, имелся даже шприц. Главным поставщиком лекарств был, конечно, он, и его то в шутку, то всерьез все начали называть Доктором. Аптечкой пользовался и ключник Смерть. Два-три раза он брал аспирин, а однажды ему сделали укол от боли в животе. К нашему удивлению и к еще большему удивлению Доктора, боль у надзирателя прошла, и авторитет бай Стояна неимоверно вырос. Смерть уже не бил его ключами по спине и не запрещал ходить из одной камеры в другую, чтобы, например, разнести лекарства.

Иными словами, все, связанное с Бонкой, позабылось, заглохло, как будто такого «явления» никогда и не было, как выразился один писатель, который отбывал срок в тюрьме вместе с нами и наблюдал нас в непосредственной близости, чтобы описать все это в будущем. Мы с бай Стояном, видимо, оказались в поле зрения писателя и потому начали сторониться его, опасаясь попасть в романы, которые он собирался написать.