Камен Калчев - Софийские рассказы

— А кто с вами живет?

— Жена да двое сыновей, уже в строительном техникуме учатся. Один отличник. Да, заботы, заботы… Что ж, клубок распутывается. И наши люди в замешательстве. Гюзелева посадить надо. Когда его дело будет рассматриваться?

— Этого никто не знает.

— Жалко.

— Почему же?

— Нет смысла тянуть.

— Может быть, сеть широкая? Пока ее распутают…

— Какая сеть?

— Спекулянтская.

— В наше время спекулянтов нет. А если и есть, то это редкость.

Женщина возвратилась с пустым тазом. Цыплята уже не пищали. Равнину окутывал предвечерний сумрак, багрянец заката бесследно растаял. Становилось прохладно. Клубы дыма с химического комбината стлались над рекой. Ветер доносил сюда запах серы, но к этому мы уже привыкли. Хозяин попросил жену принести нам ракии. Я сказал ему, что пить не могу, поскольку за рулем. Мне принесли малинового сиропа. Я пил сироп и старался не смотреть на женщину, сидевшую у дверей пристройки.

— Страдает сонной болезнью, — поделился со мной хозяин, глотнув ракии. — А я вот бессонницей страдаю. Две противоположности. Хуже не придумаешь — сонная болезнь и бессонница. Я извиняюсь, она мне хоть и супруга, но такая развалина… А какой была красавицей!.. Такова жизнь… Нравится сироп?

— Отличный.

— Это она его делала. На все руки мастерица. Только все время спит, постоянно. Вот и сейчас засыпает… Я ее находил и возле цыплят уснувшей. А сам я целыми ночами глаз не смыкаю… Жизнь! Очень уж она тревожная какая-то… все меня тревожит… А Ганке хоть бы что… Вот в чем разница между нами… Ганка! Ганка! — позвал он. — Принеси-ка еще чашечку сиропа. Очень понравился товарищу! Ну-ка принеси, моя милая!

Женщина обернулась и с любопытством посмотрела на меня. Она была в ситцевом платье, на шее кожа висела складками. В руках мужа-официанта за долгие годы она стала походить на поношенную одежду. Я пожалел ее и пригласил сесть с нами. Ему это не понравилось, и он тут же поспешил отослать ее в пристройку мыть посуду. Таким образом я начисто лишился какой бы то ни было возможности проявить свои благородные чувства к обделенному радостями жизни человеку. А обыватель-энтузиаст продолжал плакаться:

— Война съела у меня восемьдесят тысяч. Денежная реформа — сто двадцать. Двести тысяч за пятнадцать лет — как псу под хвост. Если к этому прибавить и те перемены, что произошли с левом, то можешь понять, почему я остался с одним этажом. Но я не жалуюсь. Я никогда не жаловался. — Он протянул вперед обе руки: — Пока у меня есть вот это, я не пропаду.

— К рукам и ум нужен, — вставил я.

— Ну, это само собой! На отсутствие ума, слава богу, не жалуюсь!

— А вот у Гюзелева его не было, — продолжал я.

— Гюзелев был ветрогоном.

— Кем?

— Ветрогоном.

Мы помолчали, мрачно глядя прямо перед собой. Потом он вдруг оживился и пригласил меня в дом. Я сразу же согласился — в сущности, за этим сюда и пришел.

Чтобы не испортить только что забетонированную площадку, мы прошли по доске. Лачка (так звали хозяина) повел меня в дом.

Газеты на окнах пожелтели от солнца. Как только мы распахнули двери первой комнаты, мне сразу ударил в ноздри запах чабреца. В комнатах стоял полумрак, и Лачка зажег лампу. Я увидел железные кровати, ковер, на котором по озеру плыли лебеди, гравюры — отряд Христо Ботева и казнь Левского. Кровати были застланы кружевными покрывалами. Лачка объяснил мне, что это их спальня, а рядом — кухня с балконом. В соседней комнате живут его сыновья. Ну а свободная комната, которая сдается внаем, находилась в пристройке. Я опешил, настроение у меня моментально упало. Он поторопился меня успокоить, что та комната даже гигиеничнее, потому что она ближе к природе (очевидно, он имел в виду огород). Мне захотелось на нее взглянуть.

Он повел меня в пристройку. Тут и вправду было нечто похожее на комнату. Косое оконце, выходящее на огород, деревянные стены, шиферное покрытие… Лачка толкнул отворившуюся с продолжительным скрипом дверь и пригласил меня в комнату. Она показалась мне очень большой и пустой. В глубине ее у самого окошка стояло что-то вроде скамейки, покрытой узорчатым ковриком. Лачка сказал мне, что сюда они планируют положить пружинный матрац, а пока здесь спит его жена, когда ее одолевает послеобеденный сон. Здесь прохладно, да и мухи так не досаждают, как в новых комнатах. Там их, наверное, солнце привлекает, хотя стекла на окнах закрыты газетами с мая по ноябрь, пока не спадает летняя жара.

— Нет, тут очень прохладно, а в зимнее время тепло. Дерево одинаково хорошо держит и холод, и тепло, — сказал он, распахнул окошко и высунул голову наружу. Вытянув шею в сторону огорода, он воскликнул: — Укропом пахнет, цветами всякими! Очень полезно для здоровья.

— Не люблю запах укропа, — ответил я, — он еще с детских лет мне противен.

— Предпочитаешь нюхать брынзу? — усмехнулся он, вытаскивая голову из окошка. — Тут простор, природа. Можешь даже в огороде спать, когда наступит жара. Во Фракии жарко.

— Нет, здесь я бы жить не согласился… Платить такие деньги… Поищу в другом месте. Весьма сожалею.

Выйдя из пристройки, мы прошли мимо Ганки. Она продолжала дремать, сидя на деревянном стульчике, и даже не шелохнулась. Лачка отчаянно всплеснул руками:

— Из-за нее квартирантов пускаю!.. Кучу денег ухлопал на лекарства… Да. Значит, не нравится… Я подумаю, как лучше сделать. В крайнем случае сюда могу сыновей положить, а ты в их комнате разместишься. Только вот большая она очень. Там чуточку подороже будет… Иначе нельзя. По метражу… А желающих хоть отбавляй. Каждый день меня спрашивают…

Мы снова оказались во дворе, но на скамейку садиться не стали. Я, недовольный, направился к калитке, готовый прекратить этот торг. Лачка стоял в задумчивости. Потом вдруг догнал меня и схватил за руку:

— Знаешь что, мил-человек, другому я ее сдавать не буду, потому что ты мне симпатичен… А кроме того, тебя мне рекомендовали.

Я мрачно рассматривал частокол из подсолнухов.

— Мне можно подумать?

— Можно, но времени для раздумий почти не осталось…

Он проводил меня до грузовика, продолжая ласково смотреть на меня своими цыганскими глазами, время от времени почесывая усики. Только в кабине своего грузовика я почувствовал, что полностью избавился от его магического воздействия.

Выбравшись на главную улицу, я покатил к городу по берегу Марицы. Не успел я доехать до первого моста, как вдалеке увидел женщину, подававшую мне знаки рукой. Не в моих правилах бросать людей на дороге. И на этот раз я решил быть великодушным. Остановил грузовик и спросил в темноту:

— В город едете?

— До комбината.

— Садитесь.

Белая нежная рука быстро распахнула дверцу кабины. Я смотрел прямо перед собой, занятый мыслями о Лачке. Женщина проворно втиснулась в кабину и села справа от меня. Меня обдало запахом духов. Я повернулся, чтобы взглянуть на нее, но в полумраке не мог рассмотреть ее лицо. Показалось, что молодая. На меня она не смотрела. Открыла свою сумочку, вынула оттуда пудреницу и принялась припудривать лицо. Я искоса глянул на нее. Она, перестав пудриться, внезапно повернулась ко мне, и я почувствовал, как замерло ее дыхание.