Камен Калчев - Софийские рассказы

Рядом со мной сидела бывшая моя жена, Виолета Вакафчиева.

Я крепко вцепился в руль, боясь, что, смущенный, выпущу его. Она тоже была смущена. Я слышал, как она беспокойно дышит, застигнутая врасплох неожиданной встречей. Тем более что ехали мы в одной кабине, и у нас не было возможности отодвинуться друг от друга.

Она сложила руки на сумочке и не смела пошевелиться. Мы оба ломали голову, как нам начать разговор. Машина гудела, и я отчетливо слышал все шумы в моторе. Он работал в полной исправности, Ярко светили фары, и белая поверхность шоссе хорошо просматривалась…

— Ты все еще в ведомственной? — неожиданно проронила она, мельком взглянув на меня, и будто пожалела о заданном вопросе.

— Да, там.

— Наверное, не очень приятно жить в гостинице?

— Почему… — неопределенно ответил я. — Приятно.

— Неудобно ведь.

— Нет. Мне удобно.

Она замолчала. Наверное, подумала: «Все такой же упрямый». И проговорила назидательным тоном, совсем как тогда, десять лет назад:

— Тебе нужно бы снять квартиру.

— Это тоже квартира.

— Слишком дорогая.

— Хорошие квартиры тоже недешево стоят. Цены заламывают какие хотят.

— Да, зато жить можно свободнее.

— Что значит свободнее?

Я ждал, что она меня осадит, как в прошлом. Так и произошло.

— Свободнее, — произнесла она язвительно, — это значит, что рядом с тобой не будет таких людей, как Евгений Масларский.

Мне стало жаль ее. Я понял, что ее мучает. Она снова, в который раз уже, была обманута. Я видел ее грустное лицо со следами пудры и румян. Возле губ ее легли морщинки, глаза казались усталыми. У меня появилось такое чувство, что передо мной сидит состарившийся ребенок. И мне стало больно за нее. Я решил не противоречить ей больше. Зачем подливать масла в огонь? Когда-то, когда мы были мужем и женой, ничего подобного со мной не случалось. И я понял, что стал добрее, а может быть, снисходительнее.

Какое-то время мы ехали молча. Потом я спросил ее, в этом ли районе она живет. Она ответила: «Да». Затем я спросил, не слишком ли сильны здесь зимние ветры. Она сказала, что зимой запахи со стороны комбината доносятся до квартала, только когда дует восточный ветер, но он, к счастью, бывает редко. От реки идет свежий воздух. Район этот перспективный. Буквально каждый день здесь появляются новые дома. В сущности, это положительная черта… Не так ли?..

Она продолжала расхваливать квартал — вдоль реки растут плакучие ивы, разбит сквер с розами, устроены беседки, теннисный корт и всякие другие уголки, например альпинариум. Меня так и подмывало спросить: а эдельвейсы? Однако я решил, что шутить не стоит, так как она была слишком серьезна. Она увлекала меня своим энтузиазмом.

— Да, у нашего квартала прекрасное будущее. Квартиры здесь чудесные.

— Я уже искал.

— Прекрасно. Где?

Я сказал ей о Лачке. Она пыталась его вспомнить, но это удалось ей только тогда, когда я объяснил, что речь идет о заведующем закусочной. Оказалось, что Виолета живет неподалеку от его дома. Каких-либо других подробностей она мне не сообщила. Я начал говорить о нем что-то хорошее, но она замолчала, и это меня озадачило.

— Лачка — человек трудолюбивый, — продолжал я. — Своими руками построил себе такой дом!.. Очень трудолюбивый.

— Да, — ответила она сухо, — этот твой трудолюбивый человек получил последнее предупреждение в связи с воровством в закусочной, где он работает.

— Неужели? Просто не верится!

— Почему же?.. Старается человек… как, впрочем, и все мошенники!

Она открыла сумочку, чтобы взять носовой платок. Пахнуло знакомым, десятилетней давности ароматом, и мне стало приятно. Она сердито вытирала платочком свой курносый носик и смотрела прямо перед собой. Я подумал, что Виолета напрасно нервничает, поэтому решил ее успокоить:

— Ты все такая же, какой была и тогда…

— Ах, оставь, ради бога!

— Честное слово.

— Да, в общем-то хуже не стала. Только злей. — Она втолкнула платочек на место и резко щелкнула замочком сумки, будто кому-то мстя. — Люди меня сделали злой.

Мы опять замолчали. Я уже боялся продолжать разговор. Кто знает, чем он может кончиться. Между тем мы приблизились уже к железнодорожному мосту. До центра города было уже недалеко.

— Ты можешь меня довезти до площади… Перед заводом.

— Куда ты пожелаешь, — ответил я.

Я произнес это миролюбивым тоном, и, может быть, поэтому к ней вернулось ее прежнее настроение. Она улыбнулась, пристально глядя вперед через стекло кабины.

Я развернулся у театра и быстро понесся к заводу. Мы больше не произнесли ни слова, точно все, что мы могли сказать, было уже сказано.

На площади перед заводом горели все лампы уличного освещения. Я спросил ее:

— Что у вас за торжество?

— Вечер памяти поэта… Приходи! Будет интересно. Через полтора часа.

Я остановил машину точно перед выходом. Прощаясь, она поблагодарила меня за это и за рекомендацию, которую я ей написал.

— Я теперь работаю в заводской библиотеке, — сказала она. — Теперь будем видеться чаще.

— Конечно, Виолета.

— А сегодня вечером тебе было бы полезно послушать стихи. Или ты по-прежнему ненавидишь поэзию?

— Не надо, Виолета!

— Что не надо? Знаю я тебя! — Она повернулась и пошла к залитому ярким светом зданию клуба. Каблучки ее дробно застучали в тишине.

Спустя полтора часа я был на вечере памяти поэта. Партер и оба балкона были переполнены. Наши люди любят литературно-музыкальные мероприятия. Ко всему прочему в конце вечера обещали показать фильм.

Я вошел в ярко освещенный зал в некотором смущении — с трибуны уже читали доклад. В центре стоял стол президиума. В глубине сцены висел нарисованный углем портрет поэта — наверное, работа заводского художника. Поэт был изображен в лавровом венке.

Какая-то женщина в синем халате, по-видимому дежурный администратор, привела меня в первый ряд, где обычно оставляли свободные места для официальных гостей, и пригласила меня сесть. Из-за этого я страшно смутился, но еще больше — от внимания с любопытством смотревших на меня людей. И только усевшись на место, я мог спокойнее оглядеться. В президиуме я увидел Виолету, начальника бригады Иванчева, бай Драго, Гергану. Докладчик, незнакомый молодой человек, с неимоверно пышными волосами, читал доклад, уткнувшись носом в текст, — видимо, был близорукий. Луч света одной из ламп бил ему прямо в лицо, и это сильно ослепляло его… Докладчик говорил о самоубийстве поэта как знамении и символе того времени, в которое поэт жил. Меня очень заинтересовало все это, и я невольно заслушался. Доклад увлек меня. К тому же докладчик цитировал отрывки из стихотворений этого поэта. Я слушал, и все мое существо переполнялось каким-то особым волнением, будто все, что я слышал, говорилось обо мне: «…Когда в воскресенье вы придете на базар, шумящий на берегу Марицы, вы увидите лежащее для продажи пальто… Подходите, люди! За тысячу я его купил, за сто продам! Я продам это пальто, но никогда не продам себя… Никогда не продам мою песню… Тяжко мне, очень тяжко… Как жесток этот мир!..» Мне хотелось понять причину этой муки, любопытство мое росло. Почему он ушел из жизни? Когда это произошло? Я чувствовал, как меня душит весь этот огромный зал, переполненный людьми, которые пришли, чтобы услышать истину… Где она скрыта, эта истина?.. Жил-был на свете мальчик. Подрос он и пошел по земле на поиски подвигов и славы… «Налетай на меня, ветер, не давай мне спокойно спать… Пусть я ни на миг не забуду и эти устремившиеся ввысь строительные леса, и эти улыбки, и слезы, и эти зори над городом, и эти влажные мостовые, и эту вечную, неистребимую тревогу…»