Камен Калчев - Софийские рассказы

— Я никогда и не обвинял тебя в этом!

— Теперь это не имеет значения. Я хочу просто, чтобы у нас с тобой была ясность по этому вопросу. И вот сейчас говорю тебе об этом, хотя и с большим опозданием. Я не люблю оставаться в долгу перед людьми… Ты считаешь меня ветреной женщиной, глупой фантазеркой, витающей в облаках. Ты даже сейчас так думаешь…

— Виолета!

— Наконец в тебе что-то дрогнуло!.. А почему бы и нет?

— Не надо, Виолета!

— Нет, я тебя не обвиняю. Просто хочу предостеречь от некоторых заблуждений и иллюзий. Ты, наверное, подумал: «Вот, она опять удочку забрасывает… Приглашает меня на вечер…» Не так ли?

— О чем ты говоришь, Виолета!

— Я знаю, о чем говорю. Вижу тебя насквозь… Но пойми, я не могу жить одна! Можно ли жить в одиночестве?.. Десять лет я была обречена жить одной, сталкиваться с бездушием разных дураков… Твой арест, в сущности, оказался и моим арестом, хотя я с тобой и порвала… Ведь ниточка, которой мы были связаны, все еще тянется… Мы с тобой в одной упряжке… Жаль, конечно… Как я одинока!.. Если бы ты только знал, если бы знал!.. Как меня измучили эти люди!..

— Какие люди, Виолета?

— Которые обрекли и тебя на это изгнание… Спасибо тебе за добрые слова, которые ты написал обо мне. Ты ведь мог их и не писать. Но ты оказался смелее, чем я о тебе думала. И это как-то сблизило нас, вернуло мне веру в людей… Не все, видно, опустошены бездушием 1951 года… высокомерием той проклятой поры… И я благодарю тебя… И в то же время ненавижу, ненавижу за то, что ты думаешь, будто я потеряла себя!.. Этот дурак был четвертым, в ком я разочаровалась… Он моложе меня на пять лет, а душа у него старая… Понимаешь?

— Извини, Виолета, но в тот вечер, о котором ты говоришь, я совершенно случайно…

— А мне все равно… Тебе надо было окликнуть меня, а не выслеживать в зарослях. Может быть, ты помог бы мне избежать потом многих неприятностей…

— Ты хорошо сделала, что порвала с ним.

— Он начал крутить с бухгалтершей, чтобы отомстить мне, словно я школьница… И что получилось? Опозорили всю вашу гостиницу… вместе с ее директором!

Я посмотрел на нее с недоверием.

— Нет, я здесь ни при чем, — продолжала она. — Не в моем характере заниматься такими делами. Векилов давно за ним присматривал… А Гном пусть катится ко всем чертям… Я боялась, как бы они и тебя не впутали в это дело.

— И меня?

— Я знаю, что ты простоват… Сколько раз ты оказывал Гному услуги? Не помнишь?

— Ну, может быть, раза два или три…

— Куда ты его возил?

— До стадиона и обратно.

— И больше ничего?

— Ничего.

— Ну, слава богу… Налей мне еще немножко, и пойдем отсюда. Проводишь меня до реки. А там я дойду сама.

— Нет, я провожу тебя до дому.

— Спасибо тебе.

Она подняла бокал и осушила его до дна. Я испугался лихорадочного блеска ее глаз, смотревших на центр площадки, где русоволосая все еще танцевала с Масларским.

— Пойдем! — сказала Виолета, резво поднявшись.

— А цветы, цветы! — закричал я, бросаясь за ней.

— Пусть останутся в ресторане!..

— Возьми хотя бы розы…

— Мне все равно… Предпочитаю им чертополох!

Я едва успел расплатиться с официантом, который догнал меня уже у выхода. Объяснил ему, что спутнице моей внезапно стало плохо и поэтому мы так быстро ушли. Он сказал, что всякие случая бывают, и проворчал, что такие посетители, как мы, только осложняют ему работу. А может быть, он просто был недоволен, что в суматохе я не догадался оставить ему чаевых, как это делают другие.

Виолета нетерпеливо расхаживала перед входом в ресторан, сердясь на меня за то, что я задержался.

Стояла удивительно тихая ночь. Над головой висели крупные фракийские звезды. Луна еще не взошла. Где-то далеко на берегу Марицы в зарослях ивняка квакали лягушки, и голоса их разносились по долине реки. Было уже время, когда появляются светлячки.

Я молча шел рядом с Виолетой. Мне было грустно. Я думал о ней. Сначала она была счастлива с закупщиком-хористом. Это был талантливый певец и неопытный торговец. Угодил в тюрьму. Потом был артист самодеятельного коллектива, лирико-драматический тенор. Вскоре его перевели в другой самодеятельный коллектив, и они потеряли друг друга. После этого появился Масларский. Она абсолютно ничего ему не позволяла. Но он был крайне нетерпелив и мучил ее своей настойчивостью.

— У меня никого нет, понимаешь? — говорила она усталым, охрипшим голосом, будто пытаясь пересилить кваканье лягушек. — Я должна была защищать сама себя, понимаешь? И защищала. Но он был слишком нахален. Конечно, я стойкая!

Она наклонила голову вниз, чтобы я не видел ее глаз, и шла довольно твердо, хотя и проиграла сражение с Евгением Масларским. Я смотрел время от времени на ее лицо и удивлялся: она хорошо скрывала обманутые надежды за деланной гордостью.

— Хотела его перевоспитать, сделать из него человека, — продолжала она. — Он был способный юноша. Учился заочно на инженера-механика, но вот уже полгода не сдает экзамены. Говорит, что из-за меня. Но я ему не верю. Он слабохарактерный. Не люблю таких людей. Полная противоположность тебе.

— Да брось ты!

— Нет, правда. У тебя есть воля, ты упорный, а он — податливая глина, пластилин. Куда его повернешь — туда и идет… Кто ему улыбнется, на ту и налетает. Я сказала ему: «Так нельзя! Или со мной или с какой-нибудь другой…» Пыталась вести разговоры о культуре — сплошная тупость. Меня бросает в дрожь при воспоминании о его легкомыслии… Представь себе, когда его исключили из комсомола, он хотел избить ту женщину, что работает в отделе кадров. Считал, что она виновна… А она, бедная, как я узнала, и понятия не имела обо всем этом. Он стал просто невозможен, и товарищи справедливо поступили, что вышвырнули его! Таким не место в комсомоле… Я, к сожалению, была в него влюблена. Ты не знаешь, что это такое… Прости за откровенность. Нас с тобой разделяют десять лет, и если мы сейчас не будем откровенными, то когда же?

— Ты права.

— Да, я потянулась к нему, может быть, и потому, что больше не могла быть одной! Понимаешь? Я очень, очень одинока… А он мог стать прекрасным человеком… Ему только надо было найти своего мастера, который отшлифовал бы его как следует.

— А почему ты сама не попыталась?

— Пыталась, но не сумела. Я так устала… Не могу ничему радоваться. Даже вот эта звездная ночь мне безразлична. А помнишь, как было когда-то? Меня волновала луна, цветы… А теперь? Ничего меня не трогает. Почему? Спрашиваю себя и не могу ответить. Может быть, я постарела?

— Ты преувеличиваешь, Виолета!

— Нет, я очень хорошо знаю себя.

— Да, конечно.

— Последнее мое утешение — книги… Прости, пожалуйста, что я тебя занимаю этими разговорами, но все-таки…