Камен Калчев - Софийские рассказы

— Говори, говори.

— Я целую неделю молчала, словно приговоренная к смертной казни. Никому не могла рассказать о своей муке. Может быть, поэтому я так хорошо сегодня и читала… Правда, я хорошо читала?

— Отлично, Виолета! Ты прирожденная артистка!

— Не надо, не преувеличивай!

— Я говорю правду!

— Это заслуга поэта, а не моя!

Она замолчала, и лицо ее несколько смягчилось. Она ухватилась за соломинку, которую я ей подал, и теперь пыталась выбраться на берег. Я хотел ей помочь, как попавшей в несчастье родной сестре, потому что мне нечего было с ней делить, кроме одиночества.

Незаметно мы дошли до квартала, где она жила. Новые черепичные крыши молчаливо топорщились под звездным куполом. То здесь, то там во дворах лаяли собаки. Это был квартал, куда в ближайшее время собирался переехать и я. Где-то поблизости находился дом Лачки.

Стояла мертвая тишина. Все спали. Мы замолчали, будто боясь кого-нибудь разбудить. Я понимал, что люди не могут жить в одиночестве. Но когда они вместе, им все равно тяжело. Как же тогда устроить свою жизнь, чтобы быть счастливыми? И что, в сущности, значит счастье? Она крепилась, но я чувствовал, что ее сердце обливается слезами. Как ей помочь? Очевидно, то, что она испытывала сейчас, не было только ревностью. За ревностью скрывалось страдание, заставлявшее ее рыдать. Напрасно я пытался проникнуть в ее душу. Она молчала. И может быть, жалела, что сказала мне больше, чем надо. Виолета даже обрадовалась, когда мы подошли к дому, где она снимала квартиру. Это был обыкновенный кирпичный домик, с балкончиком, террасой и небольшим двориком, с журчащим источником и виноградником. Над нами трепетали звезды.

Виолета вздохнула, поблагодарила меня за то, что я ее проводил, и попросила забыть обо всем, что мне говорила — все это было плодом ее утомленной фантазии. Она подала мне руку и сказала, что через два двора отсюда находится дом Лачки.

— Твоего трудолюбивого хозяина, — подчеркнула она язвительно. — Один только он отнял у меня как минимум пять лет жизни! Сплетни, мещанство… Черти бы его взяли!

Она улыбнулась, и я вновь увидел ее такой, какой она была десять лет назад. Зубы Виолеты светились в темноте, ровные, мелкие, как у ребенка. Ее грудь волновалась под шелковой блузкой. Она могла быть матерью, но… Мне хотелось погладить ее по лицу и сказать, что я всегда с нею, но она была такой гордой, что я не смел позволить себе проявить к ней никакого сострадания. Сказал только, что, когда перееду сюда, мы будем ближе друг к другу и сможем чаще видеться.

— Посмотрим, — сказала она и уже было пошла, но неожиданно остановилась и спросила: — А что думает обо мне начальница?

— Какая начальница?

— Гергана.

— Она о тебе хорошо думает.

— Да, у нее была слабость к тебе еще в те годы. Может быть, поэтому она и приняла меня на работу… Посмотрите, мол, какая я объективная!.. А в сущности, она еще не забыла строительные бригады и вечерние костры. И героев, которые ухаживали за ней… Царица!.. Мне жаль, что я помешала вам!.. Может быть, с тобой и не случилось бы того, что произошло позже… Я тоже в этом виновата… Ну ничего, сейчас, по крайней мере, мы можем откровенно говорить о прошлом. Не так ли? Я ни о чем не жалею.

— И я не жалею, Виолета.

Она приоткрыла деревянную калитку, вошла во двор и, прежде чем подняться по бетонным ступенькам крыльца, еще раз попросила поблагодарить Гергану. Потом отворила входную дверь и исчезла с моих глаз как на театральной сцене. Терраса опустела. Я осмотрелся и медленно пошел по безлюдным улицам к центру города. Наверное, я был похож на деревенского ухажера, проводившего свою девушку, и это меня смущало. Я боялся, что встречу сейчас кого-нибудь. Тогда хоть сквозь землю проваливайся… И такая встреча не замедлила состояться… Не дойдя до моста, я увидел Гергану с мужем — они возвращались с вечера. Столкнувшись со мной, они очень удивились. Но потом быстро сообразили, где я был и кого провожал.

— Почему вы не остались в клубе? — спросили они меня. — Фильм был чудесный!

Я ответил, что видел этот фильм, а Виолета почувствовала себя неважно. Это еще больше усилило их любопытство.

— Да? А что же случилось?..

— Наверное, это от напряжения! Она читала с большим чувством!

— Да, она очень темпераментный человек, — согласился Иванчо, муж Герганы. — Настоящая артистка! В зале многие плакали. Наверное, у нее талант…

Я согласился, что у нее действительно талант, каким мы не обладаем. На этом можно было и расстаться, но они все не уходили, продолжая говорить об артистических способностях Виолеты, растрогавшей публику до слез. Я не мог вспомнить, видел ли в зале людей со слезами на глазах, но согласился с ними, чтобы положить конец этому разговору, однако они не унимались… Как Виолета выходила на сцену!.. Какая у нее память!.. Знать столько стихотворений!.. Настоящий дар!.. Восклицаниям не было конца. Гергана и Иванчо очень удивились, узнав, что Виолета живет в этом квартале. До сих пор они не знали об этом…

Я быстро шагал по железному мосту, рассеянно глядя в медленно катившиеся, холодные, черные воды Марицы. Как я ненавидел сейчас счастливых, у которых все было в порядке. Ругал себя, ругал весь белый свет!..

Когда я добрался до гостиницы, полночь уже миновала. Все спали. Входная дверь была закрыта. Пришлось долго-долго звонить. Дверь мне открыл, к моему удивлению, молодой Масларский. Он был в трусах, без рубашки. Тощий как скелет. Его узкая грудь была впалой, тонкие ноги покрывала густая поросль волос. Я невольно представил себе Виолету в его объятиях, и меня бросило в дрожь.

— У тебя, что, нет ключа? — сердито спросил он.

Я ничего не ответил, ведь это само собой разумелось, раз я звонил в дверь. Мне вообще ни о чем не хотелось с ним говорить. Я быстро поднялся по лестнице, оставив его запирать дверь. Хорошо, что у меня теперь была отдельная комната, которую мне неделю назад выделил прежний директор на то время, пока я не переберусь на квартиру.

Два дня я ходил мрачный и сердитый. Разговаривать ни с кем не хотелось. Шел на автобазу, садился в «зил», ехал в суперфосфатный под погрузку мешков с удобрениями, которые ежедневно скапливались на высоких помостах. Рабочие трудились сноровисто, четко, словно автоматы. С ними я почти не разговаривал, да и я их особенно не интересовал. Обычно, пока шла погрузка, я сидел в кабине и записывал маршрут в путевку. Иногда виделся с Иванчевым, нашим бригадиром, который приветствовал меня, подняв длинную руку, и шел дальше.

Здесь всегда было шумно. Беспрестанно въезжали и выезжали наши грузовики. Кто-то кого-то напутствовал. Шумели струи воды. Пахло бензином и маслом. Гудели прогреваемые моторы… Я любил эту будничную суету, она меня отвлекала от мрачных мыслей. Кроме того, никто из моих коллег не терпел долгого сидения на месте, лишних разговоров. У них были свои заботы, и каждый по-своему выражал свои товарищеские чувства. Как правило, это происходило вечером в закусочной, куда в последнее время начал чаще ходить и я, чтобы продолжить переговоры с моим будущим хозяином Лачкой. В конце концов он согласился сдать мне комнату в новом доме, а в пристройку переселить своих сыновей, которые, по его словам, летом могли спать даже во дворе. Правда, за эту уступку с меня причиталось еще сверх того, о чем мы договорились, но в ведомственной гостинице я больше не мог дышать. А самое главное, я не хотел видеть старого директора, которого, как я слышал, собирались выпустить из-под ареста под расписку. За брынзу он представил какой-то оправдательный документ, а по поводу его сводничества ни у кого не было доказательств.