Марк Хэддон - Крушение пирса

— Ты что, ее пинками в ванну загнала?

Глупый вопрос сестры Кэрол решила оставить без ответа.

— Мне Айша позвонила, — снова заговорила Робин. — Похоже, там после тебя тоже остались следы разрушений, как после цунами.

Сперва Кэрол показалось, что она просто не расслышала. Айша звонила Робин? Нет, это нечто невообразимое!

— Ей просто захотелось убедиться, что ты не совершила самоубийство и тебя не расчленил какой-нибудь маньяк. Это, собственно, самое главное. Все остальное ты, скорее всего, сочтешь полной ерундой и даже слушать не пожелаешь.

— Откуда у нее твой номер телефона? — спросила Кэрол.

— Ну, я полагаю, ты сама его ей дала на случай непредвиденных обстоятельств. Все-таки она твой давний партнер.

Слово «партнер» прозвучало язвительно, но в данный момент Кэрол не смогла бы с уверенностью сказать, кто или что вызвало у ее сестры желание поиздеваться.

— А что, мы бы и на свадьбу к вам с удовольствием приехали, — тем же тоном продолжала Робин. — Я свадьбы люблю. Да и в Америке побывать было бы приятно.

— О чем это вы толкуете? — спросила у них мать.

— Я говорю ей, мама, что мы с тобой собираемся пойти куда-нибудь пообедать, — сказала Кэрол, хотя до того, как она открыла рот, эта мысль ей даже в голову не приходила.

Робин встала, подошла к ней как можно ближе, чтобы мать не смогла ее услышать, и прошипела:

— Она не игрушка, Кэрол. Ты не можешь так с ней поступить. Этого просто нельзя делать.

Сказав это, она тут же ушла.

— Здесь слишком много суеты, — сказала мать.

Кэрол оглядела полупустой зал «Пицца-экспресс».

— И слишком шумно, — прибавила мать. — И слишком много народу.

На самом деле в зале слышался лишь тихий гул голосов да легкий звон посуды. Из динамика над головой доносился негромкий голос Рода Стюарта, который пел «Рубиновый вторник». Кэрол ласково потрепала мать по руке:

— Ну что ты? Я же с тобой, и здесь ты в полной безопасности. — А что, если, подумала она вдруг, преувеличенная забота Робин о маме скрывает под собой нечто зловещее? Что, если предполагаемый страх матери перед внешним миром — просто выдумка Робин, с помощью которой она пытается не выпускать ее из дома? Впрочем, Кэрол и сама заметила, что мать начинает все сильнее нервничать. А когда наконец принесли еду, она сказала:

— Знаешь, я что-то и впрямь неважно себя чувствую…

— Ну что ты, мам! Ты хотя бы попробуй. Такая замечательная паста! Выглядит просто фантастически. Ты когда в последний раз в ресторане обедала?

Но мать вдруг решительно встала, нечаянно столкнув со стола стакан с водой. Стакан, естественно, разбился. Кэрол схватила мать за руку, но не могла же она на ней повиснуть, не давая уйти? Пожалуй, тогда сцена выглядела бы совсем уж безобразной. Она поспешно положила на стол тридцать фунтов, бросилась к двери и увидела, что мать уже добралась до автобусной остановки, уселась там, плачет и приговаривает:

— Зачем ты меня сюда притащила? Я хочу домой!

Когда они сошли с автобуса, мать сказала:

— Я не хочу, чтобы ты ко мне в дом входила.

Кэрол, разумеется, могла бы подхватить свои чемоданы, швырнуть их в машину и уехать — в Лондон, в Эдинбург, да куда угодно ! — и пусть мать продолжает вести свою тупую ограниченную жизнь в грязи, к которой она привыкла, как к наркотику. Но почему-то слова «куда угодно», произнесенные мысленно, вызвали у Кэрол тот же странный озноб, который то и дело охватывал ее с тех пор, как уехала Айша; и ей вдруг показалось, что все, абсолютно все на свете фальшивое, ненастоящее. Она с ужасом подумала, что, пожалуй, могла бы сейчас войти в любую из этих дверей и вдруг сразу оказаться на какой-то богом забытой пустоши, где уже сгущается ночная тьма, а значит, все эти квартиры, дома, да и весь мир — это всего лишь нагромождение фанерных декораций, которые обрушатся, стоит ей шагнуть за их пределы.

— Нет, я останусь, — сказала она матери. — Я не хочу оставлять тебя в одиночестве.

— Хорошо, но только на одну ночь.

Кэрол лежала в спальном мешке на надувном матрасе, глядя, как сквозь дешевые занавески просачивается оранжевый свет уличного фонаря. Вдали, как всегда, слышались автомобильные гудки. Прошло тридцать лет с тех пор, как она в последний раз спала в этой комнате. На какое-то мгновение минувшие годы показались ей лишь ярким сном наяву, сном о побеге, о спасении. Когда-то она уехала в Кембридж преподавать естественные науки, в равной степени движимая и преклонением перед этими науками, и отчаянным стремлением уехать как можно дальше от дома. Затем последовала докторантура в Имперском колледже Лондона, затем постдокторантура в Аделаиде, Гейдельберге, Стокгольме… Она медленно и упорно поднималась по лестнице, ведущей к званию университетского профессора. У нее было правило: в каждой стране проводить максимум четыре года. Отчасти ее гнало дальше нетерпение и чувство неустроенности, хоть она и старалась хорохориться и даже вела себя несколько заносчиво, ведь жить так было гораздо проще, особенно если все эти привычки оставляешь там, где ты больше жить не собираешься.

То, что она не командный игрок, ей твердили не один раз; причем говорили это обычно те мужчины, которые с удовольствием кого-нибудь ножом в спину пырнули бы — конечно, если потенциальная жертва не принадлежала к какому-нибудь невообразимому братству, членами которого являются и они сами. Однако группы, которые возглавляла Кэрол, всегда работали весьма успешно. На нее так и сыпались гранты, а миру, в конце концов, было абсолютно наплевать на несколько жалких синяков и ссадин, если он, скажем, мог обрести возможность управлять процессом старения, или лечить диабет, или досконально выяснить, как одна клетка поглощает другую, или даже полететь на Луну.

В Бостоне Кэрол в четвертый раз возглавила группу, и даже не просто группу, а целую лабораторию, исследовавшую воздействие на млекопитающих комплекса рапамицина. Через два года, однако, новым директором института стал Пол Бахман, и все стало как-то закисать. Получив чек на предъявителя от Халида бин Махфуза, Пол, вместо того чтобы поддерживать науку, стал разъезжать по заграницам, приглашать на факультетские собрания лондонскую группу «Голден Бойз» и лишь иногда, в качестве большого одолжения, слушал выступления всяких полузвездных заезжих академиков. У Пола Бахмана имелся дом в Бар-Харборе, яхта, носившая имя «Эммелин», и очень молодая, значительно моложе его самого, жена с таким низким ай-кью, что дух захватывало. Собственно, Кэрол вообще не было свойственно чувствовать себя своей среди чужих, но при новом распределении ролей она и вовсе почувствовала себя кем-то вроде младшего члена знаменитого гольф— клуба.