Цви Прейгерзон - Бремя имени

Так примерно говорила Рахиль, и слезы блестели в ее утомленных глазах. Реб Исар, слегка захмелевший, выглядел счастливым. Он запел известную в наших краях песню:

Молодая, преданно глядя на своего избранника, то и дело покашливала и подносила к губам платок. Шлэймеле был заметно раздражен и что-то сердито сказал жениху.

Настал Песах, вода в реке вздулась и понеслась, загребая куски талого льда. В тот вечер мы втроем — реб Пинхас, Шлэймеле и я — отправились в синагогу. Здесь я как бы заново увидел забытую картину, и задвинутые в уголок души воспоминания разом ожили. Знакомые светильники, святой ковчег, морщинистые старики… Каждый угол молитвенного дома, каждая вещь, — все говорило со мной на языке моего детства. Шлэймеле — много ли ему надо — впал в полный экстаз. Лицо его было так бледно, что мне подумалось, — наверное, такие лица были у наших пророков… Я вышел на улицу.

Прошел поезд — казалось, что его стучащие колеса хотят донести до нас шум целой страны. Потом тишина снова сомкнулась над Гавриловкой, я шел вдоль беснующейся реки, и, завороженный таинственной красотой ночи, испытывал непонятное волнение. Наконец мои друзья вышли из синагоги, и на улице загремел голос несгибаемого чудака Шлэймеле:

— Ты спишь с чужой женщиной! Какой ответ ты будешь держать перед Всевышним?! — гневно кричал взвинченный святоша. Реб Пинхас с достоинством ответил:

— Я скажу ему: «Глаза мои Ты взял, и я не могу видеть лицо Твое…» Шлэймеле, отведи меня домой!

— Нет у тебя никакого дома! — заорал старик. Внезапно он потянул Исара к отвесному берегу и с силой столкнул его в воду. Я услышал громкий всплеск от падения большого тела. Не помня себя, я помчался туда. К счастью, Исар, бывший когда-то отличным пловцом, успел добраться до берега. Он сильно дрожал, но не произносил ни слова.

— Ненормальный! — крикнул я. — Скорее домой, реб Исар, вам надо переодеться!

А этот безумец, Шлэймеле, не останавливаясь, понесся вперед, даже не пытаясь оглянуться. Над нами горели тысячи звезд, шумел ветер, ревнитель устоев кричал в воздух:

— Адонай!.. [61] Адонай — одно из имен Бога в иудаизме.

Река торопила куски льда, ибо и у них была своя дорога, по которой они неслись, толкая друг друга.

1934

охеле было десять лет, когда она, схватив простуду, тяжело заболела и оглохла. Кому только ее не показывали! — самым известным врачам в Дилкове и в округе, в Киеве и в Петербурге. А однажды ее возили даже в Берлин, где, по глубокому убеждению ее любящего отца, работали самые крупные специалисты в этой области. Однако, никто не смог помочь девочке, и мир потерял для нее свою привлекательность. Правда, в Берлине ей дали маленькую трубочку, с помощью которой она могла ловить какие-то звуки. Но эта трубка вызывала у нее раздражение, и кончилось тем, что Рохеле возненавидела ее. Отныне на лице девочки застыло выражение, какое бывает у человека, обиженного судьбою. Каждый, кто впервые ее видел, жалел девочку и грустно качал головой. Потом к ее глухоте стали привыкать, а подружки постепенно, одна за другой, покинули ее.

Рохеле проводила лето на даче, в сосновом бору; здесь она с наслаждением погружалась в мир цветов, запахов, и каждый цветок, травка, дерево, и даже далекая звезда в летнем небе находили радостный и благодарный отклик в ее душе.

Семья отца Рохеле, богатого лесоторговца, жила в Дилкове, что на Волыни. Жизнь здесь текла спокойно, без шума и волнений. Спокойно и тихо было не только в самом Дилкове и маленькой соседней Пашутовке, но даже в большом городе Бердичеве. Впрочем, это уже не имело никакого значения для Рохеле, потому что мир звуков, отодвинувшись куда-то в прошлое, забылся постепенно и, словно бы его и не было никогда, перестал для нее существовать. Красивая черноволосая девочка с грустными глазами все реже улыбалась. Ее отец души в ней не чаял, каких только он подарков и игрушек не привозил ей, возвращаясь из поездок. Когда Рохеле подросла, она забросила и куклы, и игрушки и потянулась к книгам, — она уже свободно читала на русском и на идиш.

Спустя некоторое время Рохеле превратилась в хорошенькую барышню, что заставило местных сватов пошевелить мозгами и подсуетиться. Воображение женихов и сватов распалялось еще и тем немаловажным обстоятельством, что отец девушки был изрядно богат. Но он равнодушно и даже пренебрежительно относился к тому повышенному вниманию, которое проявляли к его дочери, ибо давно решил выдать дочку за Нахманке, сына своего близкого друга, проживавшего в Кременчуге.

Это был тихий застенчивый юноша. Ему с первого взгляда понравилась красивая, но глухая невеста, хотя, надо сказать, что сам он на девушку не произвел ровно никакого впечатления. А все оттого, что Рохеле, начитавшись Дюма, все больше грезила о королях и графах, об их возлюбленных-принцессах, заточенных в темницы, где они с замиранием сердца ожидали своих рыцарей-избавителей. В представлении Рохеле жених должен был выглядеть несколько иначе, и уж во всяком случае не так, как выглядел этот потевший и красневший от волнения щуплый паренек. Девушке казалось, что жених непременно должен носить усы и скакать на коне. А бедняжка Нахманке даже отдаленно не походил на рыцаря, да еще сидящего на лошади… Словом, настоящая жизнь была ой как далека от девушки и выдуманного ею мира! Ее мудрый и понятливый отец все прекрасно понимал и не торопил дочку.

В их доме было шесть просторных комнат. Отец, уезжавший по делам, возвращался обычно с пятницы на субботу. Остальные дни в доме оставались только женщины — Рохеле, мать, бабушка и служанка Кайла. Это был тихий и спокойный дом с установившимся издавна порядком. Здесь даже внешняя суета не досаждала девушке, и она, устроившись по обыкновению у окна в кресле с книгой, погружалась в жизнь своих любимых героев…

В доме часто бывали гости, — отец любил звать к себе хасидов и слушать их песни. Рохеле не слышала их песен, но зато она видела, как они поют! В душу закрадывалась безотчетная тревога, и она вставала из-за стола. Отец просил ее: «Не уходи, дочка!» Но Рохеле качала головой и шла к себе…