Цви Прейгерзон - Бремя имени

Израиль Исаевич Шапиро, тот самый, о котором пойдет речь, как и все евреи в городке, сидел в своем доме и никуда не выходил. Это был тихий человек небольшого роста, лет шестидесяти. Он курил трубку и носил очки.

Всю свою жизнь Шапиро просидел над конторскими книгами и счетами и до последнего дня, пока немцы не вошли в городок, продолжал работать бухгалтером в городском коммерческом отделе. Каждое утро, в один и тот же час, Шапиро отправлялся в контору и садился в кресло с подушечкой — она облегчала ему хроническое заболевание (вы, конечно, догадались, какое). Кроме служебных обязанностей Израиль Исаевич добросовестно выполнял и общественную работу: раз в месяц, в определенный день, он собирал взносы с членов профсоюза и, аккуратно вклеивая в книжечки марки, привычным движением припечатывал их… И вдруг однажды все кончилось, как если бы не было за ним его собственной прожитой жизни, как если бы вообще ни у кого ничего не было! Так Шапиро в одночасье превратился в человека, начавшего отныне коротать свой досуг в четырех стенах своего дома и напряженно вслушивавшегося в шорохи за дверью. Но однажды он не выдержал и заявил своей жене Саре, что пойдет на улицу. Сара в это время топила печку и занималась своей каждодневной домашней работой. Услышав слова мужа, она резко повернулась к нему:

— Ты что, сумасшедший или идиот?

Лицо ее побелело от страха. Но Израиль Исаевич неожиданно заупрямился. Он надел теплое пальто, натянул на туфли недавно приобретенные галоши и торопливо вышел. Не успел он с наслаждением вдохнуть глоток свежего воздуха, как ноги привычно понесли его к месту недавней работы. Впрочем, надо признать, что они благоразумно пошли кружным путем, подальше от греха, от тех мест, где расположилась немецкая комендатура. «Мало ли что, — резонно опасался Шапиро, — еще наткнешься на полицая или солдата». И он был прав, ибо подобная встреча вряд ли доставила бы удовольствие еврею!..

Вот наконец и его контора! Двери распахнуты, в комнатах царит полумрак и запустение, всюду разбросан бумажный хлам, пахнет сыростью и бедой. Словом, забытый холодный домишко, где уже никто не живет и куда давно никто не приходит…

Шапиро прошелся по комнатам, потом опустился в кресло, служившее ему много лет. А вот подушечка его пропала. «Ну, да бог с ней!» — устало подумал он, закрыв глаза. Посидев в бывшем своем кресле, он поднялся, постоял немного, словно прислушиваясь к звукам из прошлого. Затем он вышел в коридор и неожиданно увидел конторского сторожа Трофима, и почувствовал, как на сердце у него потеплело. «Ну вот, — подумал он, — один Трофим и остался, как живой привет от советской власти…»

— Здравствуй, милый! — растроганно сказал он ему. — Как ты тут один?

Сторож, сидевший на корточках перед растопленной печкой, не повернул головы и не ответил на приветствие. Шапиро удивился, но решил, может, он не расслышал? Огонь гудел, бросая яркие отблески на раскрасневшееся от жара лицо Трофима, продолжавшего неторопливо и равнодушно бросать в печь бухгалтерские книги. Это были те самые книги, над которыми еще недавно добросовестно трудился Шапиро, аккуратно вписывавший в них бухгалтерские премудрости. Ведь еще только вчера в этих «гроссбухах» была сосредоточена вся его жизнь, а теперь бывший конторский сторож рвет их в клочья и швыряет в огонь!..

— Ты что молчишь, Трофим? — спросил Шапиро. Здесь, в конторе, он вдруг почувствовал себя так, словно только что вернулся из обычной поездки в райцентр, куда ездил отвозить годовой баланс, словно ничего не изменилось в жизни, и все осталось как прежде… Вот сейчас он зайдет в комнаты, поздоровается с каждым за руку, направится в кабинет к директору… А потом сядет в кресло, набьет трубку, наденет очки и — пошла писать контора… Ох, как недавно все это было!.. Но постой, что же это Трофим, как воды в рот набрал!

Наконец сторож повернул в его сторону голову и еле процедил сквозь зубы: «Здравствуй, Исаич!»

Его маленькие глазки недобро скользнули по стоявшему перед ним человеку, — от шапки с широким козырьком до блестящих новеньких галош. А ведь прежде, бывало, Трофим приветливо откликался на приветствия, теперь же он вон как равнодушно повернулся к бухгалтеру спиной, продолжая жечь бумаги.

На печи в прокопченном чугунке дымился картофель. Вода кипела, несколько крупных картофелин переварились, обнажив желтоватую плоть. Шапиро, присев на корточки перед печкой, протянул к огню озябшие руки. Обеспокоенный враждебным молчанием Трофима, он решил разговорить его.

— Картошка уже сварилась! — попробовал он завязать разговор. Но сторож что-то неразборчиво буркнул в ответ. Огонь весело резвился и жадно пожирал бухгалтерские расчеты.

Трофим выглядел озлобленным. Стало очевидно, что ни в какие разговоры с Израилем Исаевичем вступать он не намерен. Мрачно насупившись, он решил, что ему не о чем разговаривать с этим евреем! Вон как они побросали свои дома да побежали от немца, как зайцы! А он, Трофим, только и имевший что сто двадцать кровных, оставался ни с чем. И как можно было протянуть на эти сто двадцать, когда одна водка вон сколько стоит! А еврей-то, небось, жил не на такие крохи, а загребал шестьсот, а то и все восемьсот рубликов… Ну да что теперь об этом говорить, когда и так уже конец всему наступил! Сказывают, с евреями кончать будут. Он, Трофим, меньше всего об этом будет плакать!..

— Они уже были здесь? — снова нарушил Шапиро тягостную тишину. Оказалось, что нет, не дошли еще. Ведь контора-то стоит боком, незаметно затесавшись среди дворовых построек, и немцы ее, скорее всего, просто не заметили.

Израиль Исаевич снова прошелся по комнатам. Везде хлам, покрытый пылью и забвением… На стене в коридоре сиротливо повис обрывок стенгазеты… В ней была большая статья, где давалась гневная отповедь «лодырю и лежебоке Ольге Коваленко». Ольга работала экономистом. Однажды она опоздала на работу на двадцать пять минут. Это вызвало всеобщее возмущение, и трудящиеся единодушно решили: к суду ее, лодыря, к ответу, в соответствии с Законом от тридцатого июня!..

Воспоминания бухгалтера прервал появившийся вдруг Трофим. Израиль Исаевич уже смирился с его молчанием и, когда тот так неожиданно возник, даже вздрогнул. Сторож, по-прежнему не произнося ни слова, застыл у косяка.

— Тебе что-то надо, Трофим? — опасливо спросил его Шапиро.

Тот молча указал пальцем на его галоши. Шапиро начал сосредоточенно соображать, что бы это значило. Но Трофим вдруг заявил ему, что вот, мол, пошли дожди, а он, Трофим, босой ходит. Вот, мол, и поделись и отдай ближнему своему новенькие галоши!

Израиль Исаевич остолбенел. «Что этот сторож болтает о галошах? Как же он, Израиль Исаевич, вернется домой без них по непролазной грязи? Ведь он и так всегда больше всего боялся сырости, потому что ему ничего не стоило простудиться… да еще и подагра!.. Он никак не мог взять в толк, что надо было от него сторожу!.. И вообще… как он будет выглядеть, когда вернется домой. Можно себе представить, какой концерт устроит ему Сара! А его старые галоши? Они ведь никуда не годятся… А может, их стоит снести Айзеку? Может, он их подлатает?..»