Цви Прейгерзон - Бремя имени

Тридцать семь человек шагнули к братской могиле, выкопанной с утра, и стали в ряд на краю бездны. Им велели раздеться. Людей била дрожь. Неожиданно Иоффе нащупал в кармане рубашки что-то твердое — он вспомнил, ведь это был медальон той малышки!.. Грянули выстрелы, Иоффе упал первый, а вернее, он на мгновение опередил вскинутые автоматы: он был не новичок и знал толк в этом деле… На него опять, как в тот раз, попадали тела. Выстрелы, крики и тела… Потом стало тихо, слышался лишь едва различимый равномерный звук. Это капала кровь, и на дне ямы образовалась лужа. Иоффе лежал, уткнувшись лицом в эту лужу. Но он знал, что жив, дышит, он даже слышал, как стучит сердце.

Наверху начали засыпать яму, и его рот, глаза, уши — все залепила земля, и сам он, живой, лежал закопанный, уткнувшись в кровавую жижу. Сверху навалили еще один слой земли, но Иоффе все еще дышал, зажав в кулаке медальон.

Наконец все кончилось — те, что были наверху, сделали свою работу и ушли. Теперь надо было выбираться из ямы. Он напрягся — еще и еще, что было сил, и снова упорно лез, с трудом разгребая землю и освобождаясь от нее. Наконец он выполз, оставив здесь своих братьев и сестер. Темная, мглистая ночь зависла над ямой и над всей местностью. Теперь их было двое — ночь и человек, казавшийся самому себе призраком. И вдруг Иоффе, словно придя в себя, почувствовал, как в нем растет и поднимается неистребимое, могучее желание отомстить, и это желание полностью подчиняет его себе.

— Пусть ад поглотит тебя, Фогель! Ибо война между нами еще не кончилась, Фогель, она только начинается! Пусть страшная кара постигнет тебя и раскрошит твой череп! Голод и смрад падут на тебя, и будешь ты лизать блевотину и корчиться в муках! И только когда это случится, мне станет хорошо! Клянусь вам, братья! — шепчет Иоффе и поднимает к небу кулак с зажатым медальоном.

Нестерпимая боль пронзила его, и он заплакал громко и безутешно. А снег валил, наметал высокие сугробы, и вот уже не стало той ямы, словно ее и не было. Меж сугробов брел человек, и кричал, и плакал.

И будет его крик услышан «в глубине глубин», и дрогнет тогда всякий, услышавший его, и взойдет он в горние сферы, и достигнет высокого престола Царя Всевышнего! И тогда воскричит сам Царь, и восплачут ангелы…

Когда учитель Иванчук открыл дверь, Иоффе упал на пороге. И снова милая, добрая Таня помогла ему, смазала горевший на плече его Маген-Давид [77] Маген-Давид («Щит Давида») — шестиконечная звезда (гексаграмма), образованная двумя равносторонними треугольниками с общим центром, ориентированными противоположно друг другу. Широкое распространение Маген-Давида в XIX в. объясняется стремлением найти простой символ иудаизма. Государство Израиль поместило Маген-Давид на национальном флаге. Наряду с Маген-Давидом наиболее распространенная национальная и религиозная эмблема — менора (см. прим. 13), которая является основным элементом герба государства Израиль. и надела на него одежду своего отца Романа Назарыча. Глубокой ночью пришла связная, Глаша, «лесная фея», и провела его тайной дорогой в лес.

Партизанский отряд только начали формировать, и у него еще не было связи со штабом фронта. А потом связь наладилась, отряд получил из штаба рацию, оружие, лекарства, продукты и одежду. А еще отряд получил первое задание…

Прошло четыре года, и вот мы сидим с Иоффе в моем доме, где я слушаю его рассказ. На его груди сверкают два ордена — «Красной звезды» и «Богдана Хмельницкого».

— А что же медальон? — спрашиваю я.

Абрам Саулович отвернул лацкан пиджака, снял привинченный к нему орден Богдана Хмельницкого и положил передо мной. На обратной стороне ордена был наглухо впаян медальон, внутри него желтел пергамент. Вот она, связующая нить жизни!..

Святой Аари, рабби Ицхак Ашкенази, всю свою жизнь провел в Египте, и за два года до своей кончины поселился в Цфате. Здесь, четыреста лет тому назад, он сотворил талисман. Святой Аари узрел Шехину [78] Шехина — термин, обозначающий имманентность Бога в реальном мире, Его близость к человеку и вечное пребывание в среде еврейского народа. , он предвидел приход Мессии [79] Мессия (Машиах, букв. «помазанник») — в религиозных представлениях иудаизма идеальный царь, потомок Давида, который будет послан Богом, чтобы осуществить избавление народа Израиля. и познал тайну человеческого духа. Когда талисман был готов, он закрыл его в медальоне, и тот отныне зажил своей жизнью, переходя из поколения в поколение в роду Лурия. И вот он попал к Аврааму Бен Шаулю, нашел себе место на ордене Богдана Хмельницкого. А доблестный тот вояка, казак Богдан, рубил и сек народ Израиля без пощады и жалости… Должно быть, уже тогда, лет триста тому назад, поднялся некто и так же возопил, прокляв его воинство за его дела и дав свою клятву мести!

Странный, непонятный мир! Сложный и запутанный, мир бесконечных ошибок и заблуждений! Шаддай! Шаддай!.. Как найти свою дорогу маленькому человеку на этом долгом извилистом пути!..

1945

оезд летит, извиваясь лентой.

Вагоны набиты детьми, женщинами и стариками. Лиля сидит у открытого окна. За окном кончилось лето, да и сентябрь выдыхается. Но еще держатся погожие солнечные дни, и яркие потоки света заливают кроны деревьев. Девочка выглядывает в окно, подставляя лицо прохладному ветру. У нее черные, похожие на сливы глаза, — вот, пожалуй, вся ее красота и достояние. На давно немытом лице светлым пятном торчит нос, а нечесаная коса вяло болтается на плече. Брат Авка жадно присосался к материнской груди и ест, не переводя дыхания. Что говорить, родители, конечно, промахнулись, сотворив дитя в такой неподходящий момент. Но на все воля Божья, и раз ребенок появился на свет, то он был вправе требовать своего. Теперь он только и делает, что ест и спит, и чем сильнее у него разгорается аппетит, тем меньше сил и молока остается у матери. На соседней койке мучается Лилин дед, давно и тяжело болевший старик. Лицо его перекошено от боли, и с того самого дня, как они выехали с Украины, он все время лежит с закрытыми глазами и стонет…

Лиля не отрывается от окна, ей хочется быть подальше от его стонов. Осенний воздух так приятен, и, хоть колеса стучат и грохочут, кажется, что то не поезд едет, а Уральские горы со своими лесами плывут вдоль дороги, и яркие краски, сменяя друг друга, сливаясь и переходя из оттенка в оттенок, переливаются, гаснут и снова и снова вспыхивают яркими сполохами…

В первые дни, когда беженцы, побросав дома, ринулись в последний поезд, над ними долго кружила беда. Немецкие самолеты не переставая бомбили окрестности, и не иначе как провидение уберегло состав от прямого попадания. Но вот, слава Богу, пронесло, — поезд переехал на другой берег Волги, и опасность миновала. Отныне дорога лежала на север, и рельсы бежали меж расступавшихся Уральских гор. Маскировка закончилась, в вагонах загорелся свет. Но грянули жестокие холода. Особенно трудно было в предрассветные сумерки, когда заледеневший воздух пронизывал кости и подступал к сердцу, и оно, слабея, готово было остыть навсегда. Тяжелее всего приходилось детям. Лиля с головой зарывалась в одеяло, поверх которого была накинута шуба. Но этого было недостаточно, и к утру девочка коченела и не чувствовала пальцев на ногах. Не было сил выносить эту муку, ей хотелось горько плакать от холода, но жаль было мать — та спала, намаявшись за ночь с младенцем.