Цви Прейгерзон - Бремя имени

Взрослые собрались в круг и отводят душу на родном идише. В этой компании сидят разные евреи — есть такие, кто, как истинный еврей, отпускал бороду, и те, кто время от времени подстригал ее. Судачат о политике, вздыхают… Вот один, из породы тех, кто видит мир сквозь розовые очки, — попробуйте-ка его переубедить! Евреи паникуют — пришла весть о падении Киева, немецкие армии ползут к Одессе, Москве, Ленинграду! Но Зильберман резким движением руки показывает, что он не верит этим глупостям. Подумаешь! Во время гражданской войны город раз десять переходил из рук в руки!

Какой-то пожилой человек рассказывает о своем горе: во время налета пропала его дочь с младенцем-внуком. Немцы подходят к городку, вокзал бомбят, кругом крики, плач, надо было собраться за какие-то два часа «Так скажите, — обращается он к присутствующим, — можно ли за это время собраться и оставить место, где ты прожил всю свою жизнь? И вот мы наконец на станции, а дочки нет! Пропала и все! Тогда Нехама, моя жена, мне заявляет: „Я остаюсь!“ Но как остаться, когда бомбы падают, танки гремят, и последний поезд вот-вот уйдет. И я говорю Нехаме: „Пусть я сумасшедший, но я уеду!..“»

Человек в который, наверное, раз говорит об этом, и, пока он рассказывает, щека его дергается. Она еще долго будет дергаться, пока он не найдет своих. Если найдет…

И пока поезд стоит, разговоры не затихают, пассажиры все говорят, говорят… Ведь у всех у них схожие судьбы, и многие потеряли родных…

Стемнело, хотя горизонт еще золотился. Подул сильный ветер, ночь обещала быть холодной, а к рассвету и вовсе немилосердной. Сгущавшаяся темнота действовала на воображение детей, и они притихли. Маленьких уложили спать, а ребята постарше собрались на посиделки, где каждый мальчик и каждая девочка могли, не смущаясь, быть доверительно-откровенными друг с другом. И здесь, в этой детской компании, главным был беспризорный Борька.

Этот мальчик, про которого многие пассажиры говорили, что он воришка, пользовался авторитетом у детей. Несмотря на то, что мамы старались оградить своих ребят от его «дурного» влияния, дети тянулись к нему и гордились своей дружбой с ним. Впрочем, пассажиры, конечно, сострадали мальчику и подкармливали чем могли.

С первых же дней войны двенадцатилетний Боря остался без родителей. Он держал путь из небольшого городка на западной границе, и одному богу было ведомо, каким чудом ему удалось бежать оттуда. Так начались его голодные скитания. Он ехал в Ташкент, где, как он думал, жила семья его дяди.

— Какие они, фрицы? — спрашивает его один из детей. Он презрительно оглядывает присутствующих и с видом знатока объясняет:

— Фриц в железных сапогах ходит, из глаз огонь, и все время стреляет из автомата.

— Они всех евреев убивают! — подал кто-то голос. Сделалось тихо, и в это время внезапно прогудел паровоз. Но дети не умеют грустить подолгу, и вот уже какая-то девочка запела «Катюшу». В это время появился Гордин, шедший, как всегда, легко и стремительно.

— Ну что, комендант, долго еще? — спросил его Зильберман.

— Еще с полчаса! — ответил Гордин.

— Ну, если так, — рассудил Зильберман, — мы, евреи, успеем прочесть вечернюю молитву.

Немолодые мужчины один за другим поднялись в вагон, помыли руки, зажгли свечку, и в вагоне забрезжил желтовато-молочный свет. Далеко от дома, в уральских лесах, звучали сиплые и жалобные голоса старых больных людей, возносивших к Богу слова молитвы. Вскоре их голоса перекрыл мерный стук колес приближавшегося поезда. Это шел состав с платформами, на которых стояли танки, пушки и другая военная техника, покрытая брезентом. Состав, не останавливаясь, прошел мимо. Глаза беженцев молчаливо провожали его, и в них застыли надежда, мольба и благословение… Но вот стук колес затих и совсем пропал. Наконец исчезли два красных глазища в конце последнего вагона, словно этого встречного поезда и вовсе не было…

И сразу же раздалась команда к отправлению. Вот и пришел конец передышке. Лиля поднялась в вагон и полезла наверх, на свою полку. Закончилась вечерняя молитва. В вагоне сделалось темно и тихо. Все расселись по своим местам — сейчас они уедут. Возникла торжественная приподнятость, какая наступает обычно перед дальней дорогой. Шторка на окне не опущена, и Лиле виден кусок неба с гирляндой зажегшихся звезд. Дед стонет, а там, дальше, кашляет Фельдман, и кажется, а может, это и на самом деле так, на лицах пассажиров дрожат слезы.

— Как ты себя чувствуешь, отец? — спрашивает Лилина мама, но старик не отвечает. Паровоз долго протяжно гудит, и эхо его гаснет в лесистых горах. Девочка натягивает на себя одеяло, пока только до плеч, — это к рассвету, когда холод станет невыносимым, она зароется в него с головой, да и шубой прикроется. А пока перед ее глазами весь этот скученный мирок на колесах…

Вдруг она увидела перед собой Борьку — вдвоем они идут, взявшись за руки, по рельсам все дальше и дальше, и она ступает уверенно, зная, что не поскользнется и не упадет, ведь рядом с ней шагает сильный босоногий мальчишка, и они торопятся куда-то вдаль.

Поезд двинулся и медленно пошел вдоль темного и чужого леса. Вокруг воцаряется холодная скрипучая тишина.

К утру дед умер. Мама с красными глазами суетливо перебирает какие-то вещи. Лицо покойника покрыто куском черной материи. Лиля глядит на нее и вспоминает, как в прежние времена дед, живой и веселый, любил потрепать ее по щеке… а теперь его не стало… Рядом с мамой стоит Лия, жена Исаака Зильбермана. Она взяла на себя часть свалившихся на Лилину маму забот и торопит ее — надо ведь успеть похоронить старика, пока поезд стоит. Наконец мать нашла, что искала, — две рубашки на саван. Никто не удивился, что в поезде объявились женщины, умевшие шить последнюю одежду для евреев. Как только стало известно, что старик умер, тотчас же возникло «хевра кадиша» [80] Хевра кадиша («святое братство») — первоначально — общество взаимопомощи, позднее — погребальное общество. , похоронное общество. Увы, для него оказалось немало работы той осенью… Наконец в вагон вошла врачиха, немолодая седая женщина в накинутой поверх халата шубе. У нее у самой лицо отливало желтизной, как у мертвеца. Она приподнялась на верхнюю полку, потрогала деда и, подтвердив смерть, подписала акт.

Старуха Зильберман увела Лилю к себе. Набрав на станции горячей воды, она вымыла ей голову душистым довоенным розовым мылом. Она причесала девочку и завязала ей на голове черный шелковый бант, намазала на большой кусок хлеба масло и дала сочное, ароматное яблоко. Лиля запомнит этот аромат на всю жизнь… Она съела половинку яблока, а вторую оставила для мамы.

Когда она спустилась из вагона, дед лежал в саване, лицо у него было желтое, строгое, с заострившимся носом. В отросшей бороде сверкала седина… Гордин сказал, что до отхода остается еще два часа, но разве можно было быть в чем-то уверенным в военное время? И «хевра кадиша» торопилось закончить свое дело. Хорошо хоть земля оказалась на редкость податливой и слушалась лопаты. А небо уже заволокло тучами, хотя дождя пока не было. Порывы ветра сгребали опавшие листья, и они суматошно разлетались в воздухе. Пришедшие проводить покойника в последний путь, молча сгрудились у края зияющей ямы. Кто-то произнес кадиш. После кадиша один из стариков сказал речь на идише.