Цви Прейгерзон - Бремя имени

Паровоз напоследок хрипло задышал, и вагоны, лязгнув, сдвинулись и пошли. И вскоре поезд, качнув последним вагоном, скрылся за горизонтом. А трое пожилых людей еще долго стояли, не двигаясь, глядя ему вслед. Возвращались они молча. Кончался день, небо потемнело, и комья мокрой земли летели из-под колес везшей их телеги… Теперь в городе осталось двенадцать евреев. Никому уже не хотелось пускать корни в эту землю, пропитанную кровью родных…

Над городком сгущалась мутная октябрьская ночь, и вскоре по окнам и крышам ударил дождь.

1948

ем безжалостней судьба к нашему народу, тем сильней обуревает нас желание покаяться в своих грехах, свершенных и выдуманных. А страшное несчастье, обрушившееся на наш народ, и подавно сделало нас особенно чувствительными. Некоторые забыли дорогу в оперу и на концерты — отныне их потянуло в Еврейский театр. Вы спрашиваете — почему? Потому что именно там можно, забыв обо всем на свете, погрузиться в сладостный мир родной речи, увидеть «Тевье» [81] «Тевье» — «Тевье-молочник» — спектакль государственного Еврейского театра по одноименному произведению Шолом-Алейхема. , «Фрейлехс» [82] Фрейлехс (идиш, букв. «веселье») — название танца. Спектакль «Фрейлехс» был поставлен Михоэлсом в самом конце отечественной войны на сцене Еврейского театра. Спектакль пользовался огромным успехом. … А иным и этого показалось мало, они повернулись лицом к синагоге в поисках успокоительного утешения в позабытой вере отцов.

А ведь, казалось, еще совсем недавно, при царе, жизнь на еврейской улице текла размеренно и неторопливо. Вчерашний день, как две капли воды, был похож на день позавчерашний, рождение еврейского ребенка в одной семье происходило так же, как и в другой. Не успевало ребенку стукнуть три года, его отдавали в хедер. Отныне за дело брался наставник. Он, конечно, мальчика учил, но еще больше бил, дабы приучить его терпеливо сносить в дальнейшем удары судьбы. Не успевал человечек оглянуться, как подоспевала бар-мицва, и вчерашний маленький страдалец становился мужчиной. А когда подходили восемнадцать годков, то юношу по заведенному обычаю женили, и в мире одной бедняцкой семьей становилось больше. Один за другим рождались дети, текли месяцы, годы голодной безрадостной жизни… Прожив столько, сколько ему было отпущено, человек незаметно переходил в мир иной…

И вот настал новый век, когда разом рухнуло все привычное. Изменилась жизнь и на еврейской улице, и каждому из нас привиделось в мечтах, что там, впереди, воссияет свет, и все, о чем грезилось, сбудется… Почему же нет? Еврейские дети стали учиться в общей школе, оттуда, нагруженные знаниями, они уверенно шли в университет и дальше… Забыты талмудические мудрости, и молодой еврей уверенно погружается в океан светских наук… Как рассказывают знающие люди, в Одессе, например, настала райская жизнь, сплошное удовольствие. Одним словом, ворота этой жизни, как объятия любимой женщины, широко раскрылись — иди куда желаешь, до свидания, и доброго тебе пути и успехов!.. И евреи смело шли по нехоженым дорогам и преуспевали на них, да еще как! Легионы врачей и инженеров, адвокаты, ученые и вольные художники, — кого только не встретишь теперь среди нашей братии! Об одном только они забыли — о форме носа!..

А нынче — странное дело — всех нас словно обожгло, люди как бы помешались на своем еврействе и потянулись к синагоге. Некоторым и этого показалось мало, и они стали надевать на себя талес [83] См. прим. 53. . К примеру, идешь в синагогу и что ты там видишь? Стоит себе один из таких печальников и, забыв обо всем на свете, покачивается в неистовой молитве… А иные, бывает, крадутся в синагогу бочком да незаметно — совсем как испанские марраны [84] См. прим. 3. ! Сколько я таких раскаявшихся грешников перевидал на своем веку, вот они, все предо мною, стоят молча, со сжатыми губами и плачущими сердцами…

И вот наступил праздник Шавуот. Стоял теплый июньский день, но в синагоге было душно и тесно. В этот день пел Кусевицкий, один из лучших наших канторов [85] Кантор — певец, ведущий молитву в синагоге. .

Стою я недалеко от дверей, у левой колонны, и с наслаждением слушаю его пение. Мелодия плывет, создавая волшебный узор, в который кантор вплетает подобающие случаю религиозные стихи. Голос его взмывает ввысь и затихает, а после снова взлетает на такие высоты, что дух замирает, и с беспокойством думаешь: «Да остановись ты, наконец!» Но голос снова уходит в запредельную высоту. В этот момент лица братьев моих прекрасны, в глазах восторг…

И вдруг я увидел его, стоящего у другой колонны, неожиданно молодого. Еще бы, ведь наша община состоит из тех, кто был молод добрых полвека назад! А ему не больше сорока. Молитва, которую мы только что слышали, стара как мир… стара и прекрасна… На наших с ним лицах, как и на лицах всех присутствующих, застыло потрясение!

Кто же он, появившийся в нашей синагоге, из какого мира он пришел к нам? На голове его была старая шапка, хотя шапкой ее можно было назвать весьма условно. Она прикрывала ему лицо, но было заметно, что он сильно взволнован. На нем был костюм, каких давно уже никто не носит. Это показалось еще более странным.

Тут кантор произнес:

— Да будет благословенно имя Господина всего сущего! — И почтенные мужи поднялись на возвышение и замерли со свитками Торы в руках. Торжественность момента заставила всех умолкнуть, дабы внимать заключительным словам молитвы. Голос кантора налился металлом, глаза его увлажнились, в молитвенном доме повеяло печалью. Все были взволнованы, и трепет наших душ слился в едином порыве… Из женского придела доносятся сдержанные рыдания…

Я посмотрел на него, глаза его были опущены долу. Кантор вел мелодию, все выше и выше и, наконец, она замерла под самым куполом храма, а может, и над ним… Вздох неподдельного восторга, изумления вырвался у нас.

— Ну артист! Такого я еще не слышал!

— Ройтман, Минковский, Кусевицкий…

— Он в Америку едет!..

Взволнованно перешептывались люди. Начались приготовления к чтению Торы. Я скосил глаза в сторону, смотрю — стоит, и хотя он прятал лицо под шапкой, я заметил слезы. Вдруг он, взглянув на круглые часы, висевшие над входными дверьми, решительно направился к выходу. Я, подталкиваемый непонятным любопытством, неожиданно для самого себя последовал за ним.

На улице было светло и шумно, стоял обычный день, и в уличной сутолоке ослабло и потускнело только что испытанное светлое чувство потрясения. Боясь потерять его из виду, я шел за ним, сам не зная для чего. Спустившись в метро, мы оба — «охотник» и ничего не подозревавший «преследуемый» — вышли у «Красных ворот». Не упуская его из виду, я дошел с ним до какого-то двора, где он и пропал. Объятый любопытством, я остановился в растерянности… И пока я стоял и гадал — куда же он делся? — из тех же ворот на улицу вышел молодой элегантный мужчина. «Господи! — я глазам своим не поверил. — Да ведь это он и есть!» И я снова последовал за ним, уже не в силах остановиться.