Цви Прейгерзон - Бремя имени

Через пару месяцев оттуда летит ответное письмо: «Дорогие родители, не держите в голове всякие глупости, я пока не собираюсь жениться. На следующий год я приеду в отпуск на четыре месяца, и тогда мы об этом поговорим. А чтобы вы не волновались и были спокойны, то должен вас успокоить: у меня есть здесь друг, Давид, а с таким „опекуном“ не то что жениться, но и кое-что полегче трудно будет сделать!»

Так шло время, в трудах и заботах, в мелких ссорах с женой по идеологическим вопросам. К полному ее неудовольствию я и не пытался даже скрывать своих намерений относительно «двадцатки» и действовал напрямик. А пока суд да дело, нашего полку прибыло, и стало нас десять человек! А это не шутки, ведь десять пенсионеров и впрямь способны сотворить чудеса! Но все же… где взять остальных?.. И тогда меня осенила простая, но великая и справедливая мысль: «Помилуйте! — подумал я. — Если у нас существует равноправие, и мужчина и женщина равны перед законом, то отчего же тогда не пригласить наших равноправных женщин в „двадцатку“?»

Увы, на деле все оказалось сложней! Несмотря на наши активные старания, женский список заполнялся тяжело. Но мы проявляли завидное терпение, — а что нам еще оставалось? И вот наконец, когда набралось десять мужчин-пенсионеров и десять женщин, тоже, как вы понимаете, не первой молодости, мы подали официальное прошение открыть в нашем городе молельный дом. Теперь осталось лишь получить разрешение. Но что дается в этом мире легко и просто?.. Каждый из подписавших это прошение должен был заверить свою подпись, кроме того, несколько раз явиться на поклон к местным властям, проявлять настойчивость, терпение…

На эти долгие и изматывающие хождения ушло несколько месяцев. Наконец долгожданное разрешение было получено! Но это еще не все: на пути к возвращению в лоно иудаизма оставался еще один непростой этап. Во-первых, надо было найти помещение или квартиру под молельный дом. Во-вторых, надо было приобрести свитки Торы, молитвенники, арон-кодеш [101] Арон-кодеш — шкаф для хранения свитков Торы. и многое другое, что составляет необходимую принадлежность любой синагоги! Но на все это нужны были деньги, и немалые! А что можно взять с пенсионеров?

Неожиданно все решилось просто: нашлось несколько добровольных пожертвователей, которые щедрой рукой, хотя и анонимно, выложили требуемую сумму. К счастью, в нас, видимо, еще осталась искра еврейства! Впрочем, может, это наша общая судьба раздувала эту искру, не давая ей погаснуть? Кто знает! Но я понимал, что, создав «двадцатку», мы совершили героический поступок.

Вскоре мы, двадцать смельчаков, собрались вместе, чтобы решить, где снять помещение. Двадцать пенсионеров — двадцать мнений, и каждый думает, что он самый умный. Один говорит: «В центре города не получится, ни один владелец не согласится держать в своем доме иудейское религиозное имущество». Другой предлагает: «Снимем домик, пусть даже старый сарай, и отремонтируем…» Третий возражает: «Но ведь такой сарай можно найти только на окраине города, а как туда будут добираться пожилые люди? Ведь в субботу им и вовсе придется идти пешком?» Кляйнберг предложил: «Пускай больные и старики ездят в синагогу на автобусе, это не будет нарушением Субботы!»

Абрам Маркович, известный своей религиозной нетерпимостью, подскочил как ужаленный и заорал:

— Ах, вот как! Ты хочешь — Боже упаси! — внести изменения в Тору!

Бедняга Кляйнберг побагровел, от волнения у него кадык задергался. Он закричал, что в его местечке не зря бытовала поговорка: нет кантора, который бы не был дураком! И что он добросовестно изучал Тору и хорошо ее помнит, а вот знает ли сам Абрам Маркович о том, что угроза смерти отодвигает субботу? Разве он не читал рассказ Давида Фришмана «О троих, которые вкушали» (о мудрецах, которые ели в Йом-Кипур, и где? В синагоге!).

— При чем тут Фришман? — негодовал Абрам Маркович. — Мало ли сумасшедших писателей, которые напридумывали всяких былей и небылиц? Где это слыхано, чтобы евреи-цадики [102] Цадик — праведник. ели в Судный день [103] См. прим. 74. ? Что же касается угрозы жизни, то, помилуйте, какая такая угроза для жизни может исходить от субботней прогулки в синагогу?

Так они шумели и не давали друг другу рта раскрыть. Я смотрел на них, смотрел, а после решил: пора! Надо их остановить, но как? Конечно, демократическим путем. И тогда я громко сказал:

— Ша, товарищи! Не нам решать, ездить или не ездить в субботу! Пусть лучше это останется на совести каждого верующего!

Так, благодаря демократическому началу, дискуссии был положен конец, и мы разошлись, решив искать помещение. Нам взялись помогать и те, кто пока что по тем или иным причинам не присоединились к «двадцатке», но охотно принимали участие в решении разных организационных вопросов. И вот, через недельку мы снова встретились, чтобы сообщить друг другу о результатах наших поисков. Увы! Оказалось, что никто из нас так ничего и не добился!

Неожиданно одна из членов «двадцатки», Сара Якобсон, предложила свою квартиру в качестве временного помещения под молельный дом. Она рассказала нам, что муж ее умер в прошлом году, а все родственники погибли в начале войны. Ее же мобилизовали раньше, и она всю войну проработала по госпиталям. Квартира ее состоит из трех комнат с кухней и находится в центре города.

— Вы знаете еврейский алфавит? — спросил ее Абрам Маркович.

— Да, мой отец ребе Реувен Якобсон еще перед первой войной был известен в местечке возле Елизаветграда как знаток иврита. Он был нашим учителем…

Не откладывая, мы тотчас же поехали смотреть квартиру и, не долго думая, сняли две комнаты. Сара Реувеновна сама взялась убирать помещение. Слава Богу, не перевелись еще хорошие еврейские женщины!.. Итак, уже можно было, в соответствии с еврейским порядком, приступить к проведению первой молитвы. Женщины собрались во второй комнате, мужчины — в первой. Абрам Маркович, наконец после долгих лет передышки, получил возможность блеснуть перед нами в качестве кантора…

Был обычный, ничем не примечательный день, и молитвы «Минха» [104] Минха — предвечерняя молитва, одна из трех ежедневных молитв еврейской литургии: Шахарит, Минха, Маарив, сопровождающиеся трапезами. и «Маарив» [105] См. прим. 104. звучали так, как и надлежит звучать обычным повседневным молитвам. Но я вдруг почувствовал, как что-то глубоко затаенное, «еврейское», вырвалось из длительного заточения и вышло на свободу. Комната, в которой мы молились, была убогой, — ветхая мебель, колченогий стол да старые, расшатанные стулья… На окнах висели побитые временем и молью унылые шторы, а стены комнаты были оклеены выцветшими бумажными обоями в серенький мелкий цветочек. Было что-то трогательное в этой жалкой, почти нищенской обстановке, среди которой мы сделали свой первый решительный шаг к возвращению в еврейство. Вот мы стоим — миньян из пожилых и старых евреев, каждый из которых перенес бог знает какие испытания, — стоим и шепчем слова молитвы! У нас еще нет молитвенников, многие же просто забыли, а то и вовсе не знают порядка молитв! Из соседней комнаты послышались приглушенные рыдания…