Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

— Чего тебе надо? — спросил он.

Кнуд Эрик уже чувствовал свое поражение. Он же уже все сказал, ему так трудно это далось, — по сути дела, он поставил на кон свое еще хрупкое мужество. Я по тебе скучаю. Разве так трудно понять? А что надо было сказать? Я хочу тебе помочь, поддержать тебя, вот моя рука? Да, хорошенькое заявление.

Кнуд Эрик промолчал. Он был опустошен, не только слова кончились, но и мужество. Он не знал, что сказать, и молчание спасло его. Поскольку Кнуд Эрик больше ничего не говорил, Антон наконец успокоился и позвал его к себе в мансарду.

И там выболтал ему все. Кнуд Эрик был слишком мал, чтобы слышать об исчезновении Йепсена на пути между Марсталем и Рудкёбингом, потому пришлось объяснять ему все от Сотворения мира. История и сама по себе-то была страшноватая, но еще большее впечатление на Кнуда Эрика произвела манера, в которой Антон ее излагал. В каждой паузе слышалось с большим трудом подавляемое рыдание. Хорек все глубже вгрызался в его внутренности, и вскоре он снова начнет кричать.

— Он убил Торденскьоля, — произнес Антон.

Это подействовало на Кнуда Эрика. Хольгера Йепсена он не знал. А Торденскьоля знал. И часто кормил чайку рыбой и воробьями, слишком уже потрепанными, чтобы в очередной раз продать их крестьянину с Мидтмаркена. Он тоже почувствовал ужас.

— И меня наверняка убьет.

Антон закрыл глаза, словно до того пребывал в непрестанном ожидании смертельного удара.

— А почему ты просто не отдашь ему голову?

— Я не могу.

На миг в нем снова проснулось былое упрямство. Но тут же вернулось уныние.

— Безнадега. Все равно он меня убьет.

— Чепуха, — произнес Кнуд Эрик, обнаружив в себе больше мужества, чем он сам предполагал. — Но ясно, что это Кристиан наболтал Херману про голову. Кроме тебя, только он знал, кто это.

Антон вскипел от злости.

— Убью Кристиана! — прошипел он. — Хермана мне не прикончить, а Кристиана — запросто.

— Ты и так ему уже глаз прострелил. Считаешь, этого мало?

Кнуд Эрик все больше на себя дивился. Он и помыслить раньше не мог так говорить с Антоном. Но Антон был другим, и сам он тоже стал другим.

— Есть идея, — произнес Кнуд Эрик.

Когда через пару дней Херман вышел из кафе Вебера, на тротуаре напротив стояли два мальчика и смотрели на него. Он пошел к Киркестраде, а они за ним по другой стороне. Сперва он решил, что это случайность, но, когда завернул за угол, направляясь на юг, они все еще висели у него на хвосте. Херман их не знал. Он остановился, обернулся, чтобы показать, что заметил слежку. Они тоже остановились, как он и ожидал. Но глаз не отвели. Он топнул ногой по брусчатке. Они испуганно вздрогнули и отступили на шаг, продолжая таращиться. В конце Киркестраде мальчишки исчезли, но на Снарегаде стояли двое других, он направился к морю, они — за ним, не сводя с него упрямых загадочных взглядов.

— Я вам что, клоун? — прорычал Херман. — Чего уставились?

Они не ответили. Херман видел, что мальчишки замерли, наверняка испугались. Но не ушли. И не кричали в ответ. Вот это его и смущало. Не бежать же за ними. Он большой, тяжелый, они бегают быстрее. Пришлось взять себя в руки и сделать вид, что ничего не происходит.

Он привык, что в Марстале на него поглядывают. Вся его жизнь была выставлена на всеобщее обозрение. Он этого не желал, но научился использовать. У него была власть, если не над мыслями людей, то, по крайней мере, над их домыслами. Он был из тех, что дают пищу сплетням и страхам, а в его случае то и другое перемешивалось. Они радовались его падению, когда Хенкель попал в тюрьму, а верфь разорилась и он потерял все. Но радовались только потому, что боялись его. Думали, все, конец ему пришел. Но ему никогда не придет конец. Он всегда сможет подняться. Херман знал, что таилось в их взглядах: ненависть, страх, злорадство, зависть, любопытство, и его душа питалась всем этим.

А что таится во взглядах мальчишек, он не понимал. Они ждали его напротив пансиона на Твергаде, в котором Херман жил, когда бывал в Марстале. Он мог зайти в магазин, выйти из магазина, прогуляться по гавани, спрятаться в кафе Вебера — они всегда его ждали, и он все чаще искал убежища, все сильнее хотел укрыться. Перед ним открылась дверь в незнакомый мир. Тогда, на борту «Двух сестер», произошло нечто. Иногда воспоминание о содеянном его укрепляло. Иногда он пытался об этом забыть. А теперь испытывал ужас при мысли о разоблачении и последующем наказании, инстинктивно понимая, что в загадочных мальчишеских взглядах таится сила, с которой ему не совладать. Он думал, что сможет напугать этого чертова Антона. Но посвященными оказались все городские мальчишки, сотни мальчишек, и все время — новые лица, непредсказуемый народный суд, и, хотя обвинение ему было знакомо, он не имел ни малейшего представления о том, по каким законам его будут судить. Эти взгляды преследовали его повсюду, они проникли даже во мрак, окружавший его постель, и наводняли сны, угрожая безумием. Всех же их, проклятых, не убьешь, хотя у него, как встарь, сами собой сжимались кулаки. Он весь был как натянутая струна. Стал больше пить, чаще влезал в драки в кафе Вебера, чтобы хоть чем-то занять руки.

Голландская водка утратила вкус, рижский бальзам — целительное действие, за которое уже век прославляли его марстальские шкиперы, виски — лекарство из лекарств — стал водой. И когда он подносил стакан ко рту, у него тряслись руки. Херман стал сторониться людей и пил в одиночку.

И вот однажды он сдался и с рюкзаком за плечами широким шагом приблизился к парому, идущему в Копенгаген, чтобы наняться на корабль в судоходном агентстве Йепсена. Они и об этом знали, словно читали его мысли. Считать он не стал, однако у стоянки парома собралось по меньшей мере двадцать-тридцать мальчишек — прямо-таки прощальная депутация.

Сохраняя обычное загадочное молчание, они смотрели ему вслед. Вместо того чтобы, как у него было заведено, прямиком отправиться в салон и закурить, провожая взглядом ненавистный город, к которому он при всем при том необъяснимым образом был привязан, Херман оставался впотьмах на закрытой багажной палубе, среди повозок и грузовиков, запахов машинного масла и грязи, пока не уверился в том, что с берега его больше не видно.

Поднявшись наконец в салон, закуривая первую сигарету, он старался унять дрожь в руках.

А мысль, посетившая Кнуда Эрика, была проста. Он спросил себя: какое переживание в его жизни было самым неприятным? — и рассчитывал на то, что чувства Хермана не слишком сильно будут отличаться от его собственных. Побои не считались, эта возможность была недоступна, кроме того, не факт, что Херман имеет что-то против драки, даже если ему самому достанется. В душе мальчика жила память о другом опыте. Воспоминание о материнском взгляде, который преследовал его после смерти отца. Он не мог сказать, что в этом взгляде сквозил упрек. Нет, молчаливый и пристальный, он преследовал его повсюду, в нем читался вопрос, на который у ребенка ответа не было.