Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

Во время стоянки в гавани по воскресеньям полагалось тушеное мясо, для приготовления которого предназначалась специальная кастрюля с деревянной крышкой, почерневшей от старости. В отношении этого «лакомства» действовал единый для всех мясных блюд закон: время приготовления — неизбежные три часа.

Изредка бывал десерт. Пудинг, застывший в кофейных чашках и затем разложенный по тарелкам маленькими дрожащими куполами, порциями размером едва ли с пригоршню. Экипаж называл их «грудками монашек». Жилистое консервированное мясо из Аргентины они называли «канатной пряжей», солонину — «индейской задницей», салями же именовали не иначе как «Роскилльским шоссе».

Часто его укачивало от запаха стряпни, стоявшего в затхлом воздухе камбуза, тогда он открывал дверь и блевал прямо на палубу. В плохую погоду ее почти постоянно омывало волнами, и никто не замечал отторгнутых его организмом остатков пищи. Но в остальное время он с аппетитом поглощал еду собственного приготовления, удивляясь деяниям рук своих.

Кубрик, располагавшийся на носу, был таким крошечным, что вдвоем там едва можно было одеться. Под палубой хранился уголь для камбузной печи, а за трапом стоял ящик с картошкой, и, когда содержимое ящика начинало гнить, от него исходил пронзительный запах забродившего навоза. От цепного ящика тоже шел странный аромат, причиной которого была присохшая грязь с водорослями, зацепившимися за цепь во время поднятия якоря и оставшимися висеть и после того, как по ним разок прошлись метлой.

Зато от швартового каната шел добрый крепкий аромат дегтя.

Экипаж справлял нужду в бочку из-под пива с отпиленным верхом. Край бочки был окантован грубым железом, оставлявшим царапины на ягодицах. В штормовую погоду, когда палубу заливало водой, мальчик, случалось, падал вместе с бочкой. В хорошую — карабкался на бушприт и облегчался в пенные волны. Похоже было на унитаз со спуском, какой имелся у них дома, на Принсегаде.

Пресная вода предназначалась только для питья, так что о купании приходилось забыть. Палуба и то была чище. Раз в неделю они с юнгой, стоя на коленях, скребли ее «марстальской содой» — водили кирпичом по хрустящей подушке из влажного песка.

Отец Вильгельма на прощание подарил ему два куска кожи со шнурами.

— Для рук, — сказал он, как всегда лаконично.

Подробного объяснения не последовало.

Только когда в Эгерсунне на борт «Актива» погрузили кирпич для отправки в Копенгаген, до Кнуда Эрика дошел смысл этого подарка. Пиннеруп показал. Он привязал куски кожи к его рукам и подбодрил затрещиной.

А ведь заботится, подумал Кнуд Эрик.

Кирпичи передавали с причала, затем по цепочке в трюм, где штурман передавал их укладчикам. Они так и летали по воздуху, не по одному, а уложенные по четыре штуки. Связка весом десять-пятнадцать килограммов приземлилась в протянутые руки Кнуда Эрика, едва не сбив его с ног. Если б не кожаные нашлепки, руки бы ободрал до мяса.

За заботой штурмана крылась корысть: на что годится кок без рук?

Кнуд Эрик постоял, пытаясь отдышаться, и, шатаясь, сделал пару шагов в сторону портового рабочего, следующего в цепочке.

— Так не пойдет, приятель, — сказал рабочий, — не останавливайся, нельзя, передавать надо сразу, иначе руки отвалятся.

И он показал Кнуду Эрику, как разворачиваться, чтобы сразу перекинуть кирпичи дальше. В следующий раз Кнуд Эрик справился, хотя ощущение было такое, будто плечи вышли из суставов. Руки и ноги налились свинцом, он задыхался, но не сдавался, призвав на помощь все свое упрямство и злость, ярость, о существовании которой в себе и не подозревал. Эта сила шла не от слабых мальчишеских мускулов, бог весть где она гнездилась, скрывалась все эти годы.

Портовый рабочий время от времени на него поглядывал.

— Ты молодец, — произнес он, но слова ободрения плохо сочетались с жалостью во взгляде.

Мужчина он был немолодой, сильно потел, но занимался привычным делом. Вскоре он снова забыл о Кнуде Эрике: работа сдельная, простаивать не годится.

При заминке из трюма раздавался голос Пиннерупа:

— Опять этот чертов мальчишка?

И в Копенгагене экипажу «Актива» пришлось помогать с разгрузкой. Они стояли в канале Фредериксхольм, у высокой гранитной пристани, до верха было далеко. Работа тяжелая — штурман не участвовал. Сидел на комингсе люка и смотрел на Кнуда Эрика, то и дело выпадавшего из ритма. Здесь надо было не просто передавать тяжелую стопку кирпичей дальше по цепочке, но и подкидывать ее вверх, глубоко приседая перед каждым новым броском.

— Ленивая свинья, тряпка половая, штабная сволочь! — произнес Пиннеруп, вынимая поломанную пенковую трубку изо рта и сплевывая на палубу.

Кнуд Эрик даже ухом не повел. Давно привык к такому обращению.

Один из портовых рабочих отложил кирпичи. Подошел к штурману.

— Нам это не нравится, — сказал он, указывая на Кнуда Эрика. — Для мальчишки чересчур. Сменишь его, а он пока отдохнет.

Пиннеруп рассмеялся и надвинул козырек фуражки на лоб:

— А что, ты тут командуешь?

— Нет, — ответил рабочий, — я тут разгружаю. Но может, ты предпочитаешь делать все сам?

И повернулся к товарищам:

— Тут один парень считает, что мы ему не нужны.

Рабочие запрыгнули на причал и уселись. Один из них достал сигарету и, прикурив, передал дальше. На Пиннерупа они не смотрели, а стали переговариваться, беспечно дрыгая ногами.

Кнуд Эрик застыл в растерянности. Он не понимал, что происходило. Рабочие неожиданно встали на его сторону. Они к кораблю отношения не имели, не были знакомы с их внутренней иерархией, с незримой битвой не на жизнь, а на смерть. Казалось, они — сами себе закон, сами себе господа.

— Скоро ли закончится перерыв? — с сарказмом в голосе спросил Пиннеруп.

— Закончится, как только ты вынешь руки из карманов, — ответил один из рабочих под одобрительный хохот остальных.

Пиннеруп съежился. Здесь он был никем.

И Кнуд Эрик внезапно это понял. Перед ним сидел смешной грязный человек в залатанной одежде, со сломанной трубкой в зубах, с выбритым подбородком, торчащим из поросли, более всего напоминающей посеревшую шерсть престарелого орангутанга. Он научился противостоять Пиннерупу, но все же штурман в его восприятии дорастал до масштабов стихии или природного катаклизма. А теперь он увидел его с высоты корабельной мачты, крохотного человечка на палубе. Он смотрел на него глазами портовых рабочих.

Кнуд Эрик вылез на причал, сел рядом с остальными и тоже принялся дрыгать ногами.

Для Пиннерупа это послужило сигналом. Он встал и подошел к Кнуду Эрику. Рабочие настороженно расправили плечи. Один из них щелчком отшвырнул сигарету. Сигарета отлетела к ногам Пиннерупа. Затем мужчина спрыгнул на палубу и встал перед Пиннерупом, лицо которого превратилось в застывшую маску.