Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

— Ну, давайте, чего ждем? — произнес он, поднимая с палубы связку кирпичей.

Рабочие переглянулись и подмигнули друг другу. Один из них хлопнул Кнуда Эрика по плечу и угостил сигаретой. Затем они заняли свои места, и работа закипела.

Кнуд Эрик остался сидеть на краю причала. Первая сигарета в его жизни. Он вдохнул и не закашлялся. Посмотрел на руку, сжимающую сигарету. На каждом пальце — продолговатая болезненная язва. Их называют морской проказой. Нежные участки кожи между пальцами трескались из-за соприкосновения с соленой водой и жесткими канатами.

— А ты поссы на них, — говорил Боутроп. — Дезинфицирует. А потом обмотай шерстью. Чтобы стянуть края трещин.

Солнце припекало лицо, и Кнуд Эрик внезапно испытал блаженство.

По его возвращении мать спросила про ручку. Она подарила ему авторучку на конфирмацию, чтобы он писал ей письма.

— Непохоже, чтобы она тебя очень вдохновила, — сказала Клара.

Еще она подарила ему подушку, одеяло, перину, к которым прилагалось белье, и восемьдесят пять крон. Сапоги на деревянной подошве обошлись в сорок пять, но зато до конца жизни хватит, как сказал сапожник. Непромокаемую одежду он купил в лавке Лосе на Хаунегаде, там же приобрел складной нож с костяной ручкой. Матрас из водорослей стоил две кроны, был приобретен и зеленый рундук с плоской крышкой. Комплект рабочей одежды состоял из шерстяной фуфайки и молескиновых брюк. Теперь Кнуд Эрик был полностью экипирован, а восемьдесят пять крон потрачены до последнего эре.

За пятнадцать месяцев отсутствия он написал матери два письма-близнеца: «Дорогая мама, у меня все хорошо».

Сначала он не мог писать, потому что сомневался, правильный ли сделал выбор. Написать — означало признать ее правоту: да, жизнь моряка жестока и убога. А потом, победив сомнения, снова не мог писать, ведь этим он показал бы, что его решение окончательное: он хочет быть моряком.

В письмах он таился. Между «дорогая мама» в начале и «целую» в конце не было ничего, кроме молчания.

Она видела, что он вырос. Но видела и другое. С каждым сантиметром своего роста он от нее удалялся. Словно возрастал в упрямстве и непослушании. Черты отца ярче проступили в его лице. Он унаследовал его светлые вьющиеся волосы и твердый подбородок. Но карие глаза были материнскими, и когда она незаметно его рассматривала, то чувствовала: в нем все еще есть и частица матери. И если он человек разумный, то рано или поздно устанет от жизни моряка.

Давить на него было бесполезно. Вместо этого она все те месяцы, что он провел дома в ожидании места, кормила его любимыми блюдами. Между ними внезапно возникла теплота, и она понимала, что он неверно ее истолковывает. Он думал, мать наконец-то приняла его выбор. Показал ей шрамы от нарывов и волдырей и рассказал о мерзком Пиннерупе. Так, с гордостью, он демонстрировал ей новоприобретенный статус опытного моряка.

— Надеюсь, это тебя хоть чему-то научит!

Голос был резким. Она страшно рассердилась, увидев, что с ним сделало море. Язык опередил мысли. В собственном голосе она услышала отчаяние.

Кнуд Эрик молча на нее посмотрел. Замкнулся. В его взгляде она прочитала: ты ничего не понимаешь.

Да, она ничего не понимала. И ощущала свое бессилие. Ненадолго возникшее в их отношениях тепло исчезло. Они снова отдалились и совместные трапезы проводили в молчании. Ее красавцу-сыну от нее достались одни лишь глаза.

Той осенью Клара купила у вдов все пять наших пароходов: «Единство», «Энергию», «Будущее», «Цель» и «Динамику».

Покупка стала для нас неожиданностью. В этом поступке была решительность, воля, а главное, мы и не предполагали, что она обладает таким капиталом. Насколько он велик, мы не знали, но, судя по всему, речь шла о нескольких миллионах. Долгое время мы только об этом и судачили. Внезапно фигуру Клары окутал ореол таинственности. Мы поняли: она что-то замышляет. Но не знали, что именно.

Вдовы так и не нашли замену Исаксену. Многие претендовали на должность управляющего, никто не годился, и шкиперы их конторы лишь качали головой. Слухи о причинах ухода Исаксена распространились широко. Профессионалы сторонились их фирмы, и работа практически остановилась.

Но в один прекрасный день все же мог появиться сильный человек, способный настоять на своем и выправить курс. И город бы снова расцвел. Такому риску Клара подвергаться не желала.

— Но, дорогая, что вы, не нужно, — произнесла Элен, когда Клара, после продолжительных консультаций с Маркуссеном, внесла свое предложение.

Элен, похоже, решила, что Клара пытается отплатить им за печенья, которыми они частенько ее угощали, попивая кофеек.

— Ну что вы, право, какие пустяки, — ответила Клара, тем самым показывая, что ее готовность заплатить огромную сумму всего лишь проявление отзывчивости.

Она понимала, насколько безумен этот разговор. Вдовы, возможно, тоже. Во всяком случае, Элен сильно побледнела. У Эммы и Йоханны на щеках проступили красные пятна. Сестры косились друг на друга, и Клара знала, что их согласие станет следствием привычной нерешительности.

Она их не использовала. Платила за пароходы не больше и не меньше, чем они стоили, учитывая неблагоприятную ситуацию на рынке. Она стремилась не к выгоде. На покупку пароходов ее толкнула «морская проказа». Вид шрамов от волдырей и нарывов на бедных пальцах Кнуда Эрика, на запястьях, на шее сильно ее взволновал. В голову лезли африканские рабы, в цепях бредущие через весь континент, чтобы их затем погрузили на корабли и продали. У них, наверное, были такие же шрамы в тех местах, где грубое железо соприкасалось с голой ранимой кожей. Она же только одного хотела. Только освободить рабов. Освободить Кнуда Эрика от цепей, наложенных неправильным, искаженным представлением о мужественности. Не успевали избитые моряки вернуться домой после вечного сражения с морем, как уже снова тянулись прочь и просили о большем, как будто им всегда было мало ударов, сыпавшихся со всех сторон: шторм, волны, холод, дурная пища, отсутствие гигиены, грубость, насилие. И больше всех доставалось слабым. Это должно прекратиться.

Через два дня Кнуд Эрик сообщил, что нашел новое место.

И он сам соберет и мешок, и рундук.

«Кристина» — так называлась брамсельная шхуна водоизмещением сто пятьдесят тонн. Капитан Теодор Баер был тощим мужчиной с беспокойным худым лицом, не тронутым ни солнцем, ни ветром. Летом и зимой он оставался одинаково бледным, пребывал ли в южных или северных широтах. Говорили, у него слабое сердце, надо бы на берег, но слишком уж бережлив, не решается.

У Баера была одна страсть: дочь восемнадцати лет Кристина, в честь которой он и назвал корабль.