Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

Чего она хотела?

Он скукоживался под тяжестью этого взгляда, который, казалось, подвергал сомнению все, что бы мальчик ни предпринял, не предлагая ничего взамен. Вот оно: ты вынужден гадать, что же стоит за этим взглядом, и в то же время знаешь, что ответа, который сможет избавить тебя от этого бремени, не существует.

Он всего лишь представил, что может передать это бремя Херману, и смутное обвинение, читающееся во взгляде, заставит сломаться даже такого закоренелого и бессовестного преступника, который еще в детстве стал убийцей.

Херману никогда не узнать, что его сразило. И это было лучшим в замысле Кнуда Эрика, поскольку он, конечно же, не рассказал ребятам, которых подговорил принять участие в травле Хермана, об истинной причине «крестового похода». Слишком рискованно было посвящать их в тайну убийства Хольгера Йепсена. Кто такой Йепсен? — спросили бы они, затем имели бы глупость спросить взрослых, и тогда уж не миновать скандала. Нет, он поступил иначе. Привел их в сад Антона и на глазах у всех похоронил Торденскьоля. Продемонстрировал свернутую шею, мертвые глаза, открытый клюв, поблекшие перья, сломанные крылья. Тело пожирали черви.

— Вот, — сказал он, — это сделал Херман.

Им захотелось превратить убийцу в кровавый кусок мяса, растоптать. Кости смолоть в муку, кожу содрать и повесить на дереве, кишки протащить по улицам. Кнуд Эрик предложил кое-что получше. Пусть почувствует себя ничтожным, забудет, что он мужчина. Посмотрим, как у него от страха задрожат руки.

Взгляды, преследовавшие жуткого убийцу, были не чем иным, как подражанием укоризненному взгляду матери.

Нет, Херману не узнать, за что его прогнали из города. Не за убийство человека, в котором мы его обвиняли.

За убийство чайки.

На лице Антона по-прежнему красовались очки, и у него по-прежнему не было будущего. Иностранец еще не вернулся, ожидался к лету, а между тем Антону предстояла конфирмация. Не посоветовавшись с матерью, мальчик подошел к классной руководительнице фрекен Катбалле и заявил, что теперь, окончив седьмой класс, уходит из школы. Она ответила, что это лучший день в ее жизни. С неожиданной вежливостью он поклонился, поблагодарил и уверил в своей полной взаимности.

На конфирмации Антон, как и положено, публично отрекся от дьявола и всех дел его. Он не знал, является ад вместилищем огня неугасимого или червя неусыпающего. Знал лишь, что уже там находится, ибо ад был жизнью без моря и всего того, что к морю ведет. Никогда ему не узнать, правда ли француженки так горячи, а от португалок пахнет чесноком, и что такое чеснок — тоже останется тайной. Стоя под запрестольным образом художника-мариниста, изображавшим Иисуса, спасающего учеников от страшной бури, он желал не спастись от моря, а найти к нему путь.

Когда пастор Абильгор возложил на его голову руку, мальчик зажмурил глаза за стеклами очков. Он был в аду, но рая не желал. Он чувствовал себя бездомным.

Вернулся Райнар, поглядел на сына.

— Черт подери, — произнес он, — ты еще здесь? А я тебе вещмешок купил.

Антон промолчал. Ждал насмешек.

— Очки, что ли? — спросил отец. — Ха, и в кого бы это? Сынок, я так близорук, что не вижу дальше своего сизого носа. Просто об этом никто не знает.

И он шумно захохотал.

— Нельзя стать моряком, если носишь очки, — произнес Антон так, словно разговаривал с ребенком.

— Нет, — невозмутимо ответил отец, — коли хочешь провести свою жизнь на борту старой калоши с парусами. А ты станешь настоящим моряком. Пойдешь машинистом на пароход. Там никто тебя про очки не спросит.

И Антон пошел в ученики к Хансу Бальдриану Ульриксену, кузнецу из Оммеля. Он научился отличать большой молот от рихтовального, пробойный от ручного и ковочного. Знал, когда лошади нужны подковы с утолщением, а когда круглые. Обращался с копытным ножом, секачом, надфилем, рашпилем, как прежде с черепом и Альбертовыми сапогами. Его называли «другом лошадей». Он собрал собственный велосипед и каждый вечер проезжал три километра до Марсталя, чтобы ходить в техникум. У него появилась девушка, рыжая, как и он сам. Ее звали Мария, она сама каждую неделю подстригала себе волосы, не хотела, чтобы отросли слишком длинными. Антон увидел, как она дала в нос мальчишке, дразнившему ее из-за цвета волос, и рыцарственно подрулил, дабы объяснить, что она неправильно сжимает кулак. Большой палец надо не внутри оставлять, а держать снаружи.

Мария была девушкой доброй. Она, как и все, дразнила мерзкого Звездного Йенса и кидалась кирпичами в его дверь. Но предварительно оборачивала их в листья ревеня, чтобы не оставить царапин.

Антон совершил открытие. Подковав лошадь, он ощутил тот же странный шум в голове, который был ему знаком по тем моментам, когда он, предводитель Банды Альберта, покидал поле сражения с привычной болью в руках и ногах, кровоподтеками на голове и в других местах, куда попали копьем, стрелой или палкой. Тогда в темных и неизведанных уголках сознания словно наполнялся ветром и, щелкнув, расправлялся парус.

Надев очки, он решил, что больше никогда не испытает чувства восторга, которое давало ему сознание собственной власти над другими. Но теперь власть над людьми сменилась властью над вещами. И восторг при виде того, какую пользу приносит работа его собственных рук, был другим. Он чувствовал себя Творцом.

— Точность — душа механики, а тот, кто овладеет механикой, овладеет много большим, — говорил кузнец, человек начитанный и имевший слабость к философским рассуждениям.

Антон нашел свой курс в жизни и следовал ему.

И вот однажды настала очередь Кнуда Эрика и Вильгельма пройти конфирмацию. Открыв рот, они глядели вверх, на модели кораблей с черными корпусами. Там, под потолком, висело их будущее. Они пели, как и поколения до них, старый псалом морского сословия, как им деликатно объяснял пастор Абильгор, песнь о хрупкой древесине корабля, Божьей силе и их собственной уязвимости.

Кнуд Эрик покосился на Вильгельма. Он-то думал, что друг и рта не раскроет, как, собственно, и на протяжении всей подготовки к конфирмации. Но Вильгельм пел. Не заикался. Он тянул мелодию в такт со всеми, и казалось, что псалом помогает ему пробираться сквозь привычные спотыкания в словах. Сам он как будто и не замечал этого, но Кнуд Эрик все слышал и изменил свое отношение к церковному пению.

Конечно, чуда не произошло. Возвращаясь домой, Вильгельм, как и прежде, заикался.

Мы этого не знали. Не знали, что были последними. Нашим детям не придется стоять в церкви и петь этот псалом, им не суждено взойти на палубу шхуны и отдаться на волю ветра. Они разлетятся по всем уголкам земли, но понесут их не паруса.