Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

Все сейчас происходило в последний раз. В последний раз поднялись паруса. В последний раз наполнилась гавань кораблями, и, поскольку это было в последний раз, все произошло так, как предсказывал Фредерик Исаксен: нам остались лишь самые худшие фрахты, самые негостеприимные побережья, самые опасные моря.

Но мы были молоды. Мы этого не знали. Для нас все случалось в первый раз.

Штурман судна «Актив» не терпел слабости и никогда не бил абы как. А бил он кулаком и по самым чувствительным местам. Однако сам Анкер Пиннеруп не был сильным человеком. Отмеченный ревматизмом и алкоголем дохляк и хулиган без малого пятидесяти лет, он приближался к тому рубежу, когда моряки списываются на берег.

Пиннерупа звали Стариком — это прозвище на корабле обычно достается капитану и является данью уважения его умению и опыту. Но в случае с Пиннерупом оно, напротив, намекало на очевидные признаки подступающей немощи. Из седой бороды вздыбленным носом тонущего в море разрухи и запустения корабля торчал острый, гладко выбритый подбородок — единственное свидетельство того, что Пиннеруп уделял хоть какое-то внимание личной гигиене. Из-под засаленной фуражки виднелась пара прилипших к нечистой коже жирных клоков волос неопределенного цвета. Изо рта, полускрытого бородой, всегда свисала пенковая трубка, сломанная, ее скрепляла пара щепок, перехваченных ликовой ниткой. Матросы за его спиной шептались, что куртка и брюки капитана похожи на лоскутное одеяло: все в разномастных заплатках.

Впервые подав штурману кофе, Кнуд Эрик собрался положить грязные чашку и блюдце в таз с водой, но Пиннеруп зарычал и двинул мальчику в челюсть. Чашка с блюдцем были его личными вещами. Никто не смел к ним прикасаться. И в доказательство заботы о своем имуществе штурман плюнул в чашку и принялся тереть ее грязным большим пальцем.

— Грязнуля, — ругался он, — мерзопакость, щенок, паршивец!

Раз в два дня, когда Пиннеруп нес вахту и должен был с утра будить Кнуда Эрика, он появлялся в кубрике с толстой плеткой. Постояв, собираясь с силами, штурман принимался что было мочи лупить по спящему мальчику. Целился в голову, но узкая нижняя койка мешала прицелиться и ударить как следует. Кнуд Эрик просыпался с первым ударом и скатывался к переборке. Затем перемещался в изножье, где штурман не мог его достать. И все это беззвучно. Нутром чувствовал: стоит поддаться испугу — и потерпишь поражение, от которого трудно будет оправиться.

Впоследствии за пару минут до прихода штурмана стал появляться юнга Улаф, знакомый Кнуду Эрику по Банде Альберта. Улаф трогал его за плечо и шептал:

— Подъем.

Впотьмах Кнуд Эрик придавал подушке и одеялу форму человеческого тела. Штурман лупил как обычно. Обнаружение обмана его подкосило. Рука с плеткой безжизненно повисла, штурмана затрясло.

— Дьявол свидетель, — прошипел он, — однажды ты у меня отведаешь кофель-нагеля!

И, взбежав по трапу, выскочил на палубу.

Если штурман ночью стоял у штурвала, то всегда будил Кнуда Эрика. То кофе надо было сварить, то под проливным дождем карабкаться на мачту, чтобы зарифить парус. Море под мальчиком кипело. Даже в темноте, даже с такой высоты виднелась морская пена. Холодные капли дождя текли по щекам, мешаясь со слезами. Но это не были слезы бессилия или жалости к себе. Он плакал от ярости и упрямства.

В начале первого похода он, бывало, плакал, уткнувшись головой в койку, плакал о своем погибшем отце, об отвернувшейся от него матери, в холодном отношении которой винил себя, о смутном чувстве несоответствия, неуверенный в том, что его решение стать моряком, обернувшееся сейчас против него, было правильным. Но он не мог пойти на попятную. Это значило потерпеть поражение — такого он и в мыслях не допускал.

Штурман использовал против него потребность во сне. Бывало, мальчик сутками не спал. На него беспрерывно орали, днем, ночью, среди рокота волн, и ему приходилось карабкаться по вантам в одних подштанниках. Он и раньше слышал от товарищей, каково на корабле приходится младшему. Брамсели на высоте двадцати пяти метров — вот рабочее место новичка. Матросы туда не поднимаются. Именно тебя посылают на грот-мачту, чтобы убрать трюмсели, балансируя на футропе, держась одной рукой за подборы, другой — хватая парус, — учился ты этому или нет, кружится у тебя голова или нет, или же ты просто уродился неуклюжим дурачиной на свою погибель. Вперед, вверх, — может, повезет и сумеешь спуститься.

Игры на мачтах кораблей в гавани Марсталя были своего рода начальной школой, но тут, черт подери, под тобой кипит море и ветер завывает. И все как само собой разумеющееся воспринимают то, что ты спустишься в добром здравии. Никто вроде и не замечает, что по палубе расхаживает свидетельство милости Божьей.

Он висел в облаках, под ним — палуба с овчинку, и страшно было, как никогда в жизни, и такая скованность судорожная во всем теле, что, кажется, пальцы сейчас сами разожмутся, только бы избавиться от невыносимого напряжения. Такой это был ужас, что он закричал. Но никто его не услышал, и этот вопль в пустоту спас его, вернул жизнь в тело, придал силу рукам и спокойствие кружащейся голове, и он смог спуститься.

Для Кнуда Эрика суровые законы корабля воплотились в фигуре штурмана. Через него мальчику открылась природа моря. Пиннеруп был во всем ему подобен: опасный и кровожадный. Не устоишь — пойдешь ко дну. Кнуд Эрик перестал переживать из-за несправедливости. Перестал воспринимать удары и грубую ругань как нападки. И вместо этого отдался дотоле неизвестному чувству. Он ненавидел штурмана. Ненавидел корабль. Ненавидел море. Ненависть помогала ему удержаться на ногах, когда он балансировал впотьмах с кофейником на кренящейся палубе и на руки неожиданно выплескивалась обжигающая жидкость. Ненависть помогала вынести боль от волдырей на шее и запястьях, где вечно терла мокрая шерсть, и кожа реагировала, расцветая большими водянистыми пузырями. Ненависть помогала беззвучно терпеть, когда штурман хватал его за шиворот или скручивал кожу на запястье там, где находились самые болезненные, созревшие волдыри.

Ненависть стала для него школой жизни и школой мастерства.

Тяжело было становиться мужчиной. Но он хотел этого. Он делал себя упрямым, глупым и твердым. Голова, все тело были как свайный молот. Он понимал, что войдет в жизнь, только если сам пробьет в нее дверь.

Шкипером на «Активе» был Ханс Боутроп с Сёндергаде. Круглый и добродушный мужчина, значительный обхват талии которого никак нельзя было отнести на счет такой популярной на марстальских кораблях поваренной книги, на первой странице которой большими буквами было напечатано слово «бережливость». Он научил Кнуда Эрика готовить похлебку, утверждая, что по способу приготовления она схожа со свиной, с той лишь разницей, что в состав его похлебки свинина не входила. Единственным источником вкуса было обильное количество коричневого сахара и уксуса, которые опрокидывались в кипящую воду вместе с несколько меньшим количеством сухарей.