Калле Каспер - Буриданы [журнальный вариант]

Пока согревается самовар, спрошу у Хуго, нет ли новостей из Ростова. Там случилась все та же беда — везде были немцы, и все они уехали, как только Вильгельм отрекся от трона. Что стало с отцом, матерью, Альфредом? Хуго не знает, он тоже озабочен этим, даже забывает на минуту про смерть друга. Обещает отправить кого-нибудь за сведениями о судьбе родителей, как только Ростов будет освобожден. Освобожден! И это у них получится? На юге никогда не любили большевиков, казаки, верные царю мужики, воспротивились новому порядку, хотя им он как будто и выгоден. Что их подталкивает, чувство чести? Скорее инертность, привычка послушания. Всегда, Марта, ты предпочитала гордую независимость животной покорности, неужели теперь уже нет? Кто знает, может, циник Наполеон был прав, когда сказал, что пусть Бога и нет, но церковь все равно нужна? Толпа не умеет быть просто гордой, она сразу звереет, должен быть какой-то кнут, чтобы ее утихомирить…

Наконец вода закипает, я наливаю брату чай, и вдруг ясно вижу на его глазах черную повязку, возникает искушение сказать: «Хуго, сними ее, не то опрокинешь чашку» — но какой смысл, он не поймет. Но ничего, однажды повязка сама спадет с его глаз, и тогда он увидит, что чаша, из которой он пил свои мечты — пуста…

Глава четвертая. Приспособление

Прошел год тысяча девятьсот восемнадцатый и настал новый, тысяча девятьсот девятнадцатый, все надеялись, что будет полегче, а вышло наоборот. Зиму Буриданы на новой квартире как-то пережили, по крайней мере не мерзли, хотя охота за дровами и занимала все свободное время. Весной Алекс снова перевез Марту с детьми на дачу, там было проще добывать еду, Софии не приходилось ездить в такую даль за молоком, да и общая атмосфера тяготила меньше. Сам он отправлялся на дачу в конце каждой недели, правда, это было весьма утомительно, но он не умел быть один, скучал по семье. Все воскресенье он бездельничал, учил Германа и Софию ухаживать за грядками, ходил с Эрвином и Викторией гулять в лес и играл с Лидией, после обеда же сидел на веранде в кресле и читал. Раньше он никогда не получал удовольствия от праздности, но, наверное, последние тяжелые годы вымотали его. Книг на даче было мало, не найдя ничего нового, он снова взялся за «Преступление и наказание». На этот раз роман произвел на него совершенно иное впечатление, до войны, когда он читал его впервые, он сочувствовал мукам совести Раскольникова, а теперь они его совершенно не трогали. Интересно, подумал он, почему русским надо обязательно сделать героем именно убийцу? Почему нельзя было выбрать на эту роль хотя бы такого в целом разумного человека, как Лужин, — но нет, тот был выставлен последним негодяем. А следователь, какой он у Достоевского отталкивающий — чего ж удивляться, если после чтения такого романа народ кинется вешать приставов?

Он встал и пошел поделиться впечатлениями с Мартой, которая в комнате что-то шила, кажется, чинила жакет то ли Виктории, то ли Лидии. Марта сразу бросилась защищать Достоевского, объясняла, какая у того была несчастная судьба, много лет провел на каторге, естественно, что после этого он следователей не жаловал. Алекс не стал с ней спорить, ему очень хотелось сказать Марте, что единственный симпатичный персонаж в этой книге, по его мнению, Свидригайлов, но он струсил — кто знает, как среагирует жена, если он похвалит старого развратника, еще подумает, что он в Москве тоже бегает за молодыми большевичками.

На перроне Алекса обыскали, но поскольку кроме портсигара и спичек у него в кармане ничего не было, отпустили, в отличие от спекулянтов, которые остались под арестом. Москва до сих пор была словно в осаде, и устроили эту блокаду не белые, а сами большевики. Казалось, что они поставили себе целью уничтожить жизнь в собственной столице: заградотряды останавливали поезда и конфисковывали все продукты, а если они что-то пропускали, это забирал уже патруль на вокзале.

Выйдя на улицу, Алекс пошел пешком в сторону комиссариата. Город без транспорта выглядел жутко, но что делать, если в Москве не осталось ни извозчиков, ни трамваев — лошади были съедены уже зимой, и, наверное, та же участь постигла бы и трамвайные вагоны, если бы они были из материала помягче. Да и кого этим несуществующим извозчикам и водителям трамваев возить? Большинство москвичей было или убито, или умерло от голода, или бежало за границу, или просто в деревню, остались лишь те, кому некуда было деваться, от силы тысяч двадцать душ. Вот улицы и пустовали, можно было долго шагать, не встретив даже собственной тени. Марта говорила, что это напоминает ей древний Рим, где после имперского блеска наступил день, когда на руинах форума паслись гуси — по мнению Алекса, сравнение не совсем уместное, поскольку в Москве давно съели даже голубей.

Ближе к центру появились первые прохожие. Людьми их можно было считать весьма условно, они больше походили на призраки — исхудалые, они с трудом передвигались, и на их бледных лицах отражалось даже уже не отчаяние, а безмерное безразличие. Они знали, что угодили в гигантскую ловушку, из которой нет выхода или, по крайней мере от них тут ничего не зависит. Да, с каждой из четырех сторон света к Москве шли армии белых, но дойдут ли они раньше, чем умрет последний житель? И дойдут ли вообще, ведь это была не первая их атака, несколько раз казалось, что вот-вот, и красные будут разгромлены, но в конце концов их все-таки отбивали. Словно пружина была запрятана во власти большевиков — пружина, готовая в любую минуту распрямиться и нанести ответный удар. Чем все в итоге закончится, предугадать было трудно, Алекс на фронте не был и не имел понятия, каков боевой дух у тех и у других, Хуго в свои редкие посещения, правда, излучал оптимизм, хвалил Троцкого, который, по его мнению, был полководцем лучшим, чем Наполеон, и обещал к осени сбросить белых в четыре разных моря, — но он и должен был так говорить, шурин давно связал свою судьбу с «красным Бонапартом».

Дойдя наконец до комиссариата, Алекс увидел знакомую толкотню у дверей. Если раньше жизнь в Москве сосредоточивалась вокруг универмагов, ресторанов и театров, то сейчас центром тяготения были государственные учреждения, в первую очередь те, где можно было что-то «раздобыть» или «выпросить». Без «бумаги» в этом городе не продавалось ничего, кроме чая, папирос и спичек, — даже мыло. Конечно, существовали еще рынки, которые регулярно «трясли», но где, несмотря ни на что, можно было купить по крайней мере хлеб — правда, за какую цену! На Рождество Алекс открыл свой тайник и вытащил оттуда последние три золотых червонца — раньше за такие деньги можно было опустошить пол-Елисеева, сейчас еле хватило на свиной окорок и черного петуха.