Калле Каспер - Буриданы [журнальный вариант]

Но тут Арутюнов помочь ему не мог.

— Я думаю, они давно в Германии, — сказал он. — Когда прусские войска эвакуировались из Ростова, все местные немцы, которые еще хоть как-то держались на ногах, удрали с ними. В порту был жуткий кавардак, каждый старался влезть на пароход. Фон Пиллау хотел увезти с собой купленные у тебя сельскохозяйственные машины, так народ рассвирепел и скинул их прямо в Дон.

Они еще немного посидели и повспоминали общих знакомых, о Менге и Вертце оба ничего не знали, то ли они остались в Киеве, то ли сбежали на родину. Прямо перед революцией Арутюнов встретил алексовского приказчика Цицина, тот успел закончить сельскохозяйственную школу и собирался ехать

в Персию, в экспедицию, раскрывать тайну происхождения пшеницы.

— Если успел, то повезло парню, — заметил он. — Спасся из этого ада.

Потом Арутюнов заторопился, они встали, обнялись на прощание, вышли на улицу и отправились молча, как два незнакомца, на склад менять мандат на семена.

Глава пятая. Командтровка

Мать взяла Алекса за руку, и они вышли во двор. Лошадь была уже запряжена, отец помог Алексу забраться на телегу, натянул вожжи, и они двинулись в путь. Собаки некоторое время бежали за ними и лаяли, но незадолго до леса отстали. Скоро выехали на проселочную дорогу, и телегу затрясло сильнее. Солнце светило, сначала было тепло, а потом стало невыносимо жарко.

— Папа, поедем через лес! — попросил Алекс.

Отец не ответил, Алекс повернулся к нему и увидел, что в телеге, кроме него, никого нет, а вожжи валяются на соломе. Лошадь начала брыкаться, он потянулся за вожжами, но те выскользнули у него из рук. Тогда он полез за ними, перевалился через край телеги, перевернулся и остался лежать на траве. Купальницы, ромашки и васильки колыхались над его головой, а над ними серело небо. Вдруг Алекс почувствовал, что спине становится горячо, сел и увидел, что мох горит. Он вскочил, стряхнул с коротких, до колен, штанов сенную труху и побежал. Трава была высокая, он все время застревал в репейнике и наконец угодил в куст крапивы. Это была не молочная крапива, а высокая, железная, она кусала, как огонь. Вырваться оказалось невозможно, Алекс заплакал и стал звать маму, и она пришла, взяла его на руки и высвободила из крапивы. Тут же рядом был лес, где расположился цыганский табор. Уже стемнело, горел костер, цыгане пели и плясали. Девушка с длинными черными волосами играла на тамбурине, она отошла от других, пританцовывая, подошла к Алексу и наклонилась над ним.

— Мальчик, хочешь поиграть на тамбурине?

Алекс протянул руку, но цыганочка со смехом отвела тамбурин в сторону. Вдруг Алекс почувствовал, как кто-то хватает его сзади и поднимает в воздух. Он хотел закричать, но не успел, его сунули в большой мешок и затянули горловину. В мешке было темно и душно, Алекс колотил руками и ногами по грубой ткани, но все его удары тонули в пустоте. Скоро ему стало нечем дышать, он начал задыхаться и снова звать маму, но на сей раз мама не пришла, и он услышал, как кто-то шепчет ему в ухо:

— Мальчик, сиди тихо, а то мы тебя утопим!

Это был мужской голос, и Алекс подчинился. Мешок снова подняли, кто-то взвалил его на спину, теперь Алекс мог бы наносить этому человеку удары через мешковину, но боялся. Глаза постепенно привыкли к темноте, и Алекс увидел, что он в мешке не один, ему составляли компанию поросенок и двое цыплят. Поросенок хрюкал, цыплята пищали. Алекс взял одного птенчика и прижал к щеке. Цыпленок был мягкий и теплый, и он заснул.

Когда он проснулся, то обнаружил, что находится на ялтинской набережной. Солнце клонилось к закату, набережная, как всегда в такой час, была полна отдыхающих. Мужчины в белых костюмах гуляли под руку с дамами в длинных белых платьях, постукивая тросточками по мостовой, женщины время от времени поднимали руки к шляпам, чтобы их не унес ветер. Кто-то взял и Алекса под руку, он посмотрел — это была сожительница Богданова, худая еврейка.

— Александр Мартынович, будьте осторожны! — сказала она шаловливо.

Алекс не понимал, почему он должен быть осторожным, но спросить не осмеливался. Они свернули с набережной и оказались в каких-то зарослях. Здесь пахло сладко, было тепло и влажно. На небольшой поляне еврейка остановилась, ее черные глаза смотрели призывно. Алекс снял пиджак и постелил на траву рядом с упавшим с дерева цветком магнолии. Потом он обнял еврейку и стал ее целовать в шею и ухо. Еврейка, озорно смеясь, выгнулась назад, чтобы Алекс до нее не дотянулся, но теперь Алекс смог поднять ее на руки и положить на землю, на пиджак. Еврейка вытянулась и закрыла глаза, ее нос дергался. Алекс лег на нее, стал опять целовать в ухо, но сразу же отстранился, ибо его словно обожгло. Он взглянул и увидел, что волосы еврейки горят. Она извивалась и смеялась, как будто не замечая, что с ней происходит, Алекс схватил валявшуюся на земле ветку какого-то хвойного дерева и хотел сбить ею огонь, но еврейка злобно толкнула его ногой в грудь, так что он покачнулся, упал, ударился головой о ствол дерева и потерял сознание.

Когда он очнулся, богдановской сожительницы уже не было. Алекс поднял пиджак, стряхнул с него пыль, надел и стал искать выход из зарослей. Много времени на это не понадобилось, он почти сразу увидел зарево заката и зашагал к нему, но, когда вышел на открытое пространство, обнаружил, что стоит на холме, а кругом раскинулась степь. Пахло ковылем и еще чем-то, принюхавшись, Алекс распознал запах горелого. Закатывавшееся солнце осталось за спиной, Алекс обернулся и увидел, что оно начало двигаться. Словно огромный огненный шар, оно катилось по степи прямо к нему, и было понятно, что убежать от него не удастся. Зачарованный, Алекс стоял и смотрел, как солнце приближается и приближается, уже стал чувствоваться его жар, сперва слабо, потом все сильнее, еще немного, и пламя добралось до Алекса. Он попытался отбежать в сторону, но ноги не слушались. Тогда он упал и стал кричать:

— На помощь! Жжет! Отгоните солнце!

Но никто на помощь ему не пришел, только чей-то незнакомый голос сказал сверху, словно с неба:

— Бредит. Это тиф.

Ночь, но никак не уснуть. Дети давно спят, они не понимают, что случилось, или, если даже понимают, это не мешает им погружаться в забытье. Для них в неизвестности еще не кроется ничего страшного, для этого нужно, чтобы человек имел прошлое — у детей же пока есть только настоящее и будущее. Вот почему нынешняя неизвестность порождает в них только надежду, но не отчаяние. Отчаяние возникает тогда, когда у тебя отнимают нечто, к чему ты привыкла, и отнимают безвозвратно. Раньше у тебя был муж, а теперь его нет, и ты понятия не имеешь, увидишь ли его еще когда-нибудь.