Калле Каспер - Буриданы [журнальный вариант]

— Александр Мартынович, Эглитис говорил вам, что мы собираемся создать государственный семенной фонд? Представляете себе, какие это открывает возможности для семеноводства! В капиталистическом обществе оно было в частных руках, что чрезвычайно тормозило его развитие. Но теперь государство дает нам мандат создать единый фонд, где будут работать первоклассные специалисты и где будут на научной основе выводиться новые сорта. Мы создадим систему семеноводства, которая будет снабжать крестьян самыми лучшими семенами! Понимаете, что это означает? Мы забудем о голоде, всего лишь несколько лет или максимум пара десятилетий, и вся наша страна превратится в огромный цветущий сад!

Семенной фонд! Это была идея самого Алекса, он неоднократно говорил о нем Эглитису, но до таких грандиозных планов его фантазия не доходила.

— Хорошая мысль, желаю тебе успеха!

— Александр Мартыновыч, только у нас одна очень серьезная проблема. Видите ли, фонду нужен директор, человек с опытом, я не подхожу, слишком молод, мы, все, кто этим занимается, молоды, а вот люди постарше почти все уехали. Вы — единственный, кто мог бы с этой работой справиться!

Внутри Алекса что-то дрогнуло, но он сдержался, не подал виду.

— Разве Эглитис не говорил тебе?

— О чем? О том, что вы тоже собираетесь уехать? Но вы же еще здесь, значит, не поздно передумать! Я понимаю, вы тоскуете по дому, но домой вы можете поехать просто в гости, теперь, когда заключен мирный договор. Может, вы боитесь, что вам, как «бывшему», не будут доверять, но, право слово, Александр Мартынович, эти времена прошли, я сам говорил с товарищем Лениным, и он сказал мне, чтобы мы смелее привлекали к работе старых специалистов. Кстати, он ждет нас с вами у себя в Кремле в следующий вторник! Ну как, вы согласны?

Цицин всерьез огорчился, когда Алекс все-таки сказал «нет», пытался его переубедить, живописал картины прекрасного будущего, строил планы, как они вместе победят глупость и тупость и научат крестьян правильно обрабатывать землю. Когда ничего не помогло, он опечалился, настолько, что с трудом удерживал слезы. Хороший парень, славный парень, подумал Алекс, — но именно эти доброта и душевность показывали особенно ясно, что предложение надо отклонить. Он не стал объяснять, в чем на самом деле вопрос — что он слишком стар и не сможет уже привыкнуть к той самой «новой жизни», о которой Цицин говорил с таким восторгом, а вместо этого сказал:

— Видишь ли, Цицин, у меня своя родина, она долго была порабощена, теперь мы обрели свободу, и я должен сделать все, чтобы и там не было голодных.

— Это я понимаю…

И все же, выйдя на улицу, Алекс почувствовал себя неуютно. Кто знает, подумал он, может, сейчас я упустил главный шанс своей жизни? В конце концов, он по происхождению был таким же голодранцем, как те, которые здесь и сейчас принялись строить эту «новую жизнь». Если бы революция случилась на два­дцать лет раньше, подумал он, может, и я был бы теперь с теми, кто в нее верит?

***

Дом выглядел отнюдь не столь мрачно, сколь в последний раз, когда Алекс был здесь. Тогда возникло впечатление, что уехали последние жильцы, дым «буржуйки», как стали называть печки, подобные той, которую он некогда установил в своей квартире, выходил только из двух-трех окон, теперь же на балконах висело белье, а во дворе играли какие-то незнакомые дети. Они были плохо одеты, совсем не так, как раньше холеные отпрыски адвокатов и докто­ров, но их радость от игры меньше от этого не становилась, скорее наоборот.

Алекс не хотел сразу входить в свою квартиру, а для начала постучался к Богданову. Актер был дома, готовился к спектаклю, он постарел (а кто из нас молодеет?), похудел (Алекс тоже не мог похлопать себя по пузу), и его когда-то роскошные усы совсем обвисли, но голос был все тот же — глубокий, сочный.

— Кого я вижу! Александр Мартынович! Наш Одиссей вернулся на Итаку! — Он приглушил голос. — По правде говоря, мы уже выпили за упокой вашей души. То вы каждые две недели приходили посмотреть, все ли в порядке с квартирой, а тут — почти полгода ни слуху ни духу. В прежнее время можно было подумать, что вы укатили с молодой любовницей в Ниццу, но сейчас — кому из нас не грозит судьба бедного Йорика? Только тому, у кого нечего взять — могильщикам и актерам. Кстати, не переживайте по этому поводу, ведь говорят, что кого однажды похоронили, тот проживет долго.

— А наш феникс, я смотрю, встает из пепла?

— О да, но крылья у него уже не те! Знаете, Александр Мартынович, кто ныне наши соседи? Слева от меня живет стрелочник, справа машинист, наверху кочегар, внизу кондуктор. Натуральная Восточно-Сибирская железная дорога! Вот обрадовался бы старик Витте, он же вечно ратовал за российские магистрали. Комиссар их тоже приходил, обещал притащить во двор испорченный паровоз, чтобы дети смолоду знакомились с будущей профессией, следовали зову крови и благородной династической идее. Ведь даже Владимир Ильич якобы сказал, что железная дорога — это аорта пролетарского государства!

Он пригласил Алекса в комнату, но тот покачал головой.

— Спасибо, тороплюсь, только пришел проверить, как там квартира, не вселился ли кто-нибудь.

— Вселился, как же, и не кто-нибудь, а сам новый начальник Николаевского вокзала. В мае прикатил, я пытался было объяснить, что хозяин не уехал, даже работает в комиссариате и может в любую минуту объявиться, но он и глазом не моргнул, сказал, объявится, поговорим. И, добавил, поглядим еще, что это

за миллионер, который сумел купить такие хоромы. Я сказал, что никакой вы не миллионер, а просто семья у вас большая, в меньшей квартире не поместилась бы, он спросил, сколько вас, я ответил — семеро, на это он расхохотался, как Мефистотель, разве это большая семья, говорит, вот у меня — шестнадцать голов! И действительно, когда ребятишки его посыпались из кузова, я попробовал сосчитать, но не смог, запутался. Да, трудно вам будет отстоять свою квартиру.

— А я и не буду, мне бы только вещи забрать, я эмигрирую.

— Эмигрируете?

Богданова, казалось, новость напугала, так же, впрочем, как и всех остальных, с кем Алекс делился своими планами — сначала они пугались, но потом не могли скрыть зависть.

— Ну да, я же чухна, если вы не забыли. Нам разрешили оптироваться, вещи имеем право взять с собой. У меня в квартире осталось кое-что такое, что было бы жалко бросить, рояль, например.

Богданов огляделся и снова приглушил голос:

— Господин Буридан, взвесьте хорошенько, может, обойдетесь без него? Я понимаю, у вас все законно, но, видите ли, это личность опасная. У вас на стене висело фото, вы, госпожа Марта и дети, все одеты как положено, он посмотрел и сказал: «Где же я видел этого человека? Он часом не родственник Савинкова? Так похожи внешне». Я объяснил, что никак нет, Савинков же великоросс чистой крови, а вы, как сами только что упомянули, чухна, не поверил, велел, как появитесь, сразу сообщить ему, он позвонит в ЧК.