Алексей Курилко - Земля вращается со скрипом

— Мне нравится Гришковец.

— А мне нет.

— Нет, ну как писатель.

— Гришковец не писатель. Это болтун. Бытовой и примитивный. С ним хорошо коротать время в поезде Киев — Симферополь. Причем ехать назад нужно без него, потому что к тому времени он уже достанет…

Мимо проходит симпатичная молодая женщина в шикарном кожаном плаще. Я, оглянувшись, с интересом смотрю ей вслед.

— Что? — спрашивает Седой. — Девушка твоей мечты?

— Нет, мечта моей девушки. Такой плащ.

— Вы с Котей живете не по средствам. Вечно что-то покупаете.

— А твои деньги куда уходят? Седой издает тяжелейший вздох:

— Куда уходят деньги? В какие портмоне? Найти какое средство, чтоб их вернуть мене.

— Ты написал?

— Нет, это народное творчество.

— Я всегда говорил, когда автор неизвестен, вину взваливают на весь народ.

— Опять это повышение цен! Ну как жить дальше? Я не для этого, блин, пять лет назад волчим хреном мерз на Майдане, весь в оранжевых ленточках, как клоун.

— Ты стоял тогда на Майдане? — я удивляюсь больше для него, потому что лично мне все равно.

— Я не стоял, но мог.

Жека уже заметно окосел. Тогда как я чувствую лишь предательское расслабление в теле. Внутреннее расслабление не снимается. А на душе пусто.

Я беру бутылку и делаю основательный глоток. Вместо закуски — закуриваю.

— Что там Амиран? — спрашиваю.

— Тоже ноет, — с презрением отвечает Седой. — И критикует всех подряд. Что за люди! Ёлы-палы. Все кругом… Ноют и ноют. Одному кто-то испортил настроение, другому кто-то испортил прическу, третьему — вечер… Вашу мать! Мне кто-то всю жизнь испортил, и то я не ною.

Забавно слышать из уст Танелюка о нытье.

— Кто тебе испортил жизнь? — уточняю я.

— Да какая разница — кто. Достаточно того, что — мне. Повисает тягостная пауза. Затем он говорит печально:

— Знаешь, что я понял? Творческий человек должен жить либо один, либо с человеком, не имеющим к творчеству никакого отношения.

— И что?

— И все. Он будет счастлив.

— Стремиться к счастью — глупо.

— Не врубился. Это еще почему?

— Счастливый человек уязвим. — Да?

— М-гу.

Шаркающей походкой к нам подходит бомж, в рваном спортивном костюме, с сильным устойчивым запахом свободного от условностей человека.

— Бутылочку не дадите? — сипит он.

— Обождите, — просит Седой, — мы не допили. На дне бутылки плещется грамм пятьдесят.

— Да отдай ему, — говорю. — Мы сейчас вторую возьмем. Седой протягивает бутылку бомжу. Тот, не отходя, осушает ее и, хмыкнув, шаркает от нас дальше.

— Ты уверен, что не сорвешься?

— Уверен, — успокаиваю я его, хотя на самом деле я уже сорвался.

Не запоя моего боится Женя. Ему все равно, у него своих проблем хватает. Просто он отлично меня знает, изучил.

Мне нельзя пить больше двух рюмок. Потому что после третьей я не собираюсь останавливаться, а после седьмой-восьмой из меня начинает вылазить мое прошлое настоящее. Я начинаю язвить, задираться и тому подобное. Никаких сдерживающих факторов. Все рушится. Больше нет ничего — ни здравого смысла, ни идеалов, ни авторитетов, ничего…

На гастролях в Волгограде, например, я пристал к приехавшим на соревнование боксерам: «А хотите, ребятки, я — простой худенький паренек — сделаю вас всех по-одному. Каждого!» Тьфу, гадость. Слава Богу, эти ребята решили не связываться с явно неадекватным человеком. А то б наваляли так, что я потом всю жизнь бы без грима Квазимодо играл.

Так во всяком случае было раньше.

Самое интересное, что я не люблю пить. И как собака не переношу пьяных людей. Совершенно. Даже слабовыпивших. (Если, конечно, сам не под градусом). А пьяная женщина вообще сразу умирает для меня и как женщина, и как личность.

Минимум раз в год я ухожу в запой. Так получается. Запой у меня длится дней десять.

По злой иронии судьбы три последних раза выпадали на спектакль «Ревизор». Прямо рок какой-то. Чертовщина. Ухмылка Гоголя.

Когда мой Хлестаков опять вышел на сцену здорово «нахлеставшись», у Дуче лопнуло терпение, и, дождавшись моего выхода из штопора, он пригласил меня на ковер.

Я пришел угрюмый, тихий, с мятым лицом и потухшим взором.

На душе было скверно. В голове туман, во всем теле дрожь. Ко всему прочему одолевало раздражение. Я был зол. На себя, на весь мир…

Начал Дуче издалека.

— Леня, ты знаешь, я искренне считаю тебя очень талантливым. Даже больше, я думаю, ты гений.

— Гений, — согласился я, — среди г… и удобрений.

— У тебя не должно быть ко мне претензий. Я даю тебе полную свободу. Тебе позволено многое, на что не может рассчитывать в студии никто. Я десятки раз закрывал глаза на твои срывы, но есть предел и моему терпению.

— Само собой.

— Пойми, я должен принять меры. На меня давят. — Гм…Кто?

— Да в том-то и дело, что почти все… Ведь… — Дуче замялся, притворно смутился, — тебя не любят.

Я не нашелся, что сказать. Я лишь откашлялся и уперся взглядом в его переносицу.

— Надеюсь, ты догадываешься, что у тебя нет друзей?

— Это вы мне рассказываете?

— Тебя боятся, тебе завидуют, тобой восхищаются, но ни один, ни один человек не любит.

— Ну и что?

— Тебя никто не любит, — повторил Нельенов (это было похоже на гипноз), — но самое страшное, что ты сам никого не любишь.

— Нет, — буркнул я, — это не самое страшное.

Самое страшное, когда тебе об этом неоднократно напоминают.

— Многие, очень многие выражают недовольство тем, сколько у тебя привилегий.

— Я их заслужил.

— Я, конечно, понимаю, что они просто тебе завидуют.

— И это я тоже заслужил.

— Вот видишь, даже сейчас ты… высокомерен, хотя я пытаюсь поговорить с тобой по-человечески.

— Я это ценю, — безинтонационно заметил я. Анатольевич обиженно поджал губы. Глаза его, точно в поисках ответа, или скорее очередного вопроса, забегали. Затем, понизив голос, он сказал:

— Карманцева — Елизавета Юрьевна — даже задумывается над тем, чтобы выгнать тебя из театра.

Я догадывался о том, что это пустая угроза. Хотя времена меняются. Кто знает.

— Ей уже дадены такие полномочия?

— Ты можешь остаться, если прилюдно, при всех, извинишься и дашь обещание больше не пить.

— Я не стану этого делать.

— Ты собираешься продолжать пить?

— Нет. Но давать кому-либо обещания я не стану. А уж извиняться тем паче.

— Ты что же, не чувствуешь за собой вину?

— Чувствую.

— Елизавета Юрьевна настроена решительно. Ты должен пойти на компромисс. Иначе она пойдет на принцип.

Елизавета Юрьевна- наш спонсор. Точнее, меценат. Второй год она пытается раскрутить наш театр и вывести на недосягаемую высоту. Она купила помещение в центре города. Благодаря ей у нас появились: офис, сайт, афиши, реклама на радио и телевидении. Билеты на спектакли продаются в театральных кассах города. Актерам и вспомогательному составу платят неплохие деньги. «Черный карат» официально зарегистрирован как творческое объединение. Она спонсировала книгу «Любовь. Мегаполис. Одиночество», в которую вошло два десятка моих рассказов. Она искренне любит театр вообще и наш коллектив в частности.