Леонид Жуков - Злая фортуна

Фотограф смотрит на него и улавливает рентгеновской способностью, что у него мозги «бумажные». Записывает это на обрывке, как писатель в путевом блокноте.

Лесоруб много пьет, каждый раз перед уходом вновь беспокоит щуку — требует новый лиловый графинчик — и не хмелеет, как какой-нибудь заправский офицер, знающий толк в коньяке. Словоохотлив. Угощает. Лексикон его состоит из сплошных ругательств. Фотограф удивляется его прорве и не выдерживает:

— Ты зачем так много пьешь?

— Жена с братом живет.

— Так что ж, теперь нужно пить? Попробуй разлучить их, увези ее подальше от него.

— Не стоит, пусть живут, я им не буду мешать.

Скрипит зубами и рвет на себе рубаху. Роняет голову на руки, сжимает виски и пытается заплакать. Но слезы не полились. На голом обнажившемся плече обнаруживается новая татуировка: холмик, а под холмиком написано: «отец»… Наконец коньяк берет свое. Опьянел. Сбрасывает туфли. Самодурства ради вытягивает под столом босые ноги и дразнит щуку. На ногах наколото: «они устали».

— Спрячь ноги, не срамись, сейчас заберут.

— Не переживай, здесь некому.

— Ну, а хорошая хоть жена-то? — спрашивает фотограф.

— Фигура у нее ничего, а вот глаза — одни щелочки.

Целые сутки лежит на полке в вагоне деревенская баба. И все лежит на одном боку и не просыпается — так уработалась, сердечная! Натянув простыню на голову, притихла и лежит неподвижно. Раскинула толстые белые руки, как булки, в то время как лицо и рамка загара на груди сожжены солнцем и покрыты каплями пота от нестерпимой духоты и безмятежного сна.

С бабой едет мальчик Костя, бойкий, веснушчатый. Он не сидит на месте и производит много шуму: двигает дверью купе, высовывается в окно, выбегает в тамбур и пытается на ходу открыть дверь.

Его поймала проводница, оттаскала за уши и водит по всем купе, спрашивает, чей мальчик. Костя насупился, напрягся и закостенел, как мертвый вальдшнеп, застрявший в коряге, стараясь вырваться из плена. Пока она доискивалась родителей, он нырнул под ее руку и сбежал.

Его снова поймали, и опять в тамбуре, когда он дергал ручку двери, и когда привели к матери, то та не расслышала упреков проводницы, а только перевернулась на другой бок, пожевала и продолжала дрыхнуть. Вся подушка под ее щекой была смочена, изо рта тянулась стеклянная нить, как у вола.

Уж несколько раз пили чай. Костя тоже несколько раз сам доставал из корзины булку, молоко, помидоры и будил мать. Но она отказывалась и ни за что не хотела вставать.

Наступил вечер. В поезде сделалось свежо и прохладно. За окном плыли зеленые луга, похожие на плюшевого мишку. Заходящее солнце погрузило их в теплую золотистую муть. Над ними в пепельном небе обозначился легкий серпик. Укатанные лиловые дороги чередовались с мрачными рублеными избами. Березовая роща плыла, раскрывая хоромы, в которых стволы описывали круги, как матрешки на движущейся сцене… Вот мелькнула скошенная трава со стогом сена, огороженного жердями. Быстро мелькнул гриб в траве.

После стогов замелькало низкое кладбище с блестящими крестами, заросшими муравой, запестрели спицами в колесах, заколосились, как копья в ратном поле, ограды. Баба почуяла кладбище шестым чувством. Вскочила, бросилась к окну и, поспешно собирая волосы на голове, закричала, как будто увидела львов и Сахару:

— Костя, Костя, кладбище проехали!

Кости не было рядом, но он услышал голос матери и прибежал на зов, как цыпленок к наседке.

— Ты меня звала, что ль? — возбужденно спросил он, как будто его оторвали от игры на деньги.

— «Звала, звала»! — передразнила баба. — Кладбище проехали!

В вагон пригородного поезда садится леший с корзиной грибов. Грибам быть еще рано, всего только апрель, а он умудрился набрать целую корзину сморчков. Мужик страшен — прямо лесной житель: с огромной сивой бородой, делающей его похожим на водяного, в болотных сапогах. Ведет, себя важно, по-хозяйски опускается на лавку, ставит корзину между ног, отдувается. Видно, много исходил километров, чтобы набрать такую корзину. Весь вагон завидует ему. К нему подсаживается писатель Днепропетровский, похожий на смерть с акварели Шевченко. Днепропетровский — грибник и не стерпит, чтоб его опередили. Он такой древний, что захватил уже другой век. Смерть не берет его, и все достоинство этого писателя состоит в том, что ездит на Дальний Восток за травами для гербария и смутил в городе всех пионеров, горячо взявшихся помогать ему, за что тот обещал написать про них.

Знаменитость открывает клеенку, заглядывает в корзину и брезгливо морщится, глядя на эти сморчки, похожие на мозги, но уж никак не на грибы. Но его покоряет их запах. Он втягивает ноздри, хочет похвалить лешего и не может сделать это: уж очень они несъедобны, состоят из сплошной воды и так похожи своей извилистостью на сморщенные мозги, что в его воображении рисуются какие-то эмбрионы, заспиртованные в банках… Зависть переходит в злорадство, и он громко заявляет, что они несъедобны!

— А ты пробовал их когда-нибудь? — лукаво щурит глаза леший.

Днепропетровский задумывается. Ему вспоминаются тяжелые времена, когда в войну многие промышляли грибами. Тогда брали все грибы без разбора, горькие белянки и скрипицы замачивали в кадушке и отваривали на продажу. В голод все сойдет. В те годы урожай на них был невероятный, хоть косой коси. Он носил эти грибы на базар, отмеривал стаканом, как семечки, и, пожалуй, спасся этим от голода, сумев побороть в себе отвращение к этому занятию.

Почувствовав угрызение совести, Днепропетровский проникся родственными чувствами к лешему и решил потрафить ему. Видя, что леший везет грибы продавать в Москву, он выбрал хитрый маневр:

— Эти грибы, наверное, хорошо принимают в ресторанах?

Леший доволен. Думает. Потом многозначительно:

— Их сушат и большими партиями в порошке отправляют за границу!

Тихий летний вечер. Деревня в лесу. Пахнет скошенным клевером и медом. Солнце клонится к западу. Комары оводом дрожат над головой, обещая жаркий день.

Сидят на лавочке босые бабы в платочках. Страда кончалась, но их не тянет в темные избы, где монотонно гудит муха и теплится лампада в углу, деликатно напоминающая о бренности жизни. Бабы сильные, ломовые. Рядом с ними на лавочке ломается пьяный кузнец и поет, отбивая такт понурой головой. Не поймешь, то ли спит, то ли поет. Худое старое лицо изрыто оспой, напоминает обратную сторону доски-иконы, изъеденной червями. Плоский затылок покрыт густой травой, стальные зубы ярко светят никелем, как коньки на льду в луче заходящего солнца. Глаза озорные, прищелкивает языком: видно, большой драчун и забияка. На нем простая клетчатая рубаха, в каких хоронят бедных. Под рубахой скрыто тело, состоящее из сплошных сырых мускулов, напоминающих конину. Он мучительно кривляется, отравленный спиртом, снял эту рубаху и швырнул ее под ноги. Обнажилось голое тело, белое как бумага, хорошо видное впотьмах, когда он лезет в пруд топиться после очередного семейного скандала из-за выпитой кружки пива.