Леонид Жуков - Злая фортуна

Теперь для него перестало существовать чувство товарищества, он отстаивал свое. Сила юбки сильнее дружбы.

— Ну-ка, подвинься…

И, нахально вклинившись между ними, взял ее под руку, с чего-то решив, что имеет на это право, и, обращаясь к ней не как к женщине, а как к приятелю, приступил к делу:

— Ты любишь на речке сидеть?

На лавке в вагоне дремала старуха в рваных чулках, сильная, как лошадь, и злая, как дьявол. В ногах у нее стояла плетеная корзина с грибами, сухими чернушками, выросшими из помета на пастбище, называемого коровяком.

Окна в вагоне были закрыты, несмотря на чудовищную духоту. Вагон был переполнен дачниками и садоводами в брезентовых плащах. Хоть бы кто-нибудь догадался открыть окно! Все только терпеливо молчали с мученическим выражением лиц, стояли в проходе, как сонные пчелы, влипшие в мед, и поглядывали на небо, не будет ли дождя, словно под дождем подразумевали, потоки расплавленной серы, насланной на Содом и Гоморру.

Старуха была в толстом пальто с оторванными карманами, заколотом булавкой под самое горло, и укутана в клетчатый платок. Лошадиная морда картофельного цвета напоминала пирата, какого-то канонира с повязанной головой, закаленного в жарких схватках. С выпяченной толстой губой и узко посаженными глазами, она являла собой ореол грубости и долголетия, оскорбляла род человеческий, берущий начало от Адама, уподобляясь ему таинством своего рождения в этот мир.

Напротив старухи сидел молодой красавец, похожий на французского генерала времен Бонапарта. Краснощекий, с пышными черными бакенбардами и густо-синими глазами, он был пределом мечты надменно-капризных дев и светился добротой и счастьем, наслаждаясь телесной бодростью, бунтовавшей против духоты, выносить которую ему было не под силу. Он долго крепился и наконец почувствовал, что настал предел терпению. Но ему сильно мешала скромность, которую он не в силах был побороть: долго мялся и все не решался связываться с обществом, чтобы встать и открыть окно. Он предполагал, что за этим последует: завистники не стерпят превосходства над собой, к тому же они боятся свежего воздуха, как черт ладана. Но ехать в таком свинарнике не было никаких сил.

Вот поезд изменил положение, изогнулся, повернувшись к солнцу, и невыносимый припек вмиг превратил стекло в жаровню. Малый бросился к окну, нужно было спасать жизнь. Окно оказалось тугим и набухшим и плохо открывалось. Правильнее было бы сказать — редко. Пришлось приложить немало усилий, и, смяв пальцы до боли, он с трудом открыл его наконец. Потянуло свежестью. Все повернули головы к окну, как старухи в церкви, когда в храм входит пьяный в шапке…

Старуха моментально проснулась, будто ее ужалили. Она вскочила с лавки, вцепилась в малого и принялась яростно отпихивать его от окна. Видя, что с малым ей не справиться, она завопила, как будто ее режут. У малого кровь бросилась в лицо от такого оскорбления. Вмиг в нем закипела ненависть к старухе. Будь под рукой рапира, он проткнул бы это исчадие, не задумываясь. Рядом сидела молочная корова в теплой мохеровой кофте и в глыбах янтаря, нанизанного на шнурок, как сушеные грибы, неутомимо работала вязальными-спицами и не обращала на них внимания.

Старуха с бранью принялась закрывать окно, но на это у нее не хватило силы.

— Ишь, бороду отрастил, разжарился! А тут замерзай из-за него, простужайся, — не унималась ведьма.

Взбешенный малый только открывал рот, как рыба, вынутая из воды. Не одолев окно, посрамленная старуха подхватила корзину и убежала на другую лавку. Она, видно, боялась, что свежий воздух может повлиять на раскрытие ее грехов. Старуха долго брехала, как собака, которой отдавили хвост, и ругала недруга отборной бранью, на которую способны только цыганки. Ее луженая глотка перекрывала стук колес.

Малый долго терпел, не в силах больше сносить оскорбления от твари, его разум помутился. Кто-то не вытерпел и вступился за малого:

— Да что ж она привязалась к нему, собака проклятая?

Этого оказалось достаточно, чтобы вулкан извергся. Потеряв самообладание, доведенный до отчаяния, красавец, видя, что перчатка давно брошена и просит сатисфакции, громко закричал на весь вагон:

— Дайте картечи, я эту старуху пристрелю!

Необыкновенно загорелый худой татарин высокого роста, но весь какой-то мелкий, развязный, с голым животом, как у птенца, был хозяином тайги. В его распоряжении была гусеничная амфибия, уезжая на которой он прощался со своими, не будучи уверен, что не утонет в болоте. Церемония прощания напоминала заботу Пушкина о детях, который не подозревал об их существовании и только наклонялся к колыбели, чтобы заглянуть в нее перед тем, как вскочить в седло и ускакать в поля, где речка подо льдом блестит.

Проезжая на этом танке по поселку и вздымая гусеницами тучи песку, он производил столько шуму, словно это был воин-освободитель, ворвавшийся в Прагу.

Женственные черты и конфетные глаза делали его похожим на болванчика. Стриженое чугунное ядро еще больше придавало округленность этому болванчику. Когда он озорно улыбался, сверкая никелированными зубами на отекшем лице, то казался старым. Это был ничтожный человек с детским тельцем и тощей грудью, но упрямый характер, уверенность, с какой он коверкал слова низким грудным голосом, и твердость взглядов, вытекающих из татарской мудрости, делали его обаятельным.

Я как-то привык к нему, даже привязался, хоть между нами дружеских отношений не наступило. Он пустил мена на квартиру, не расспросив толком, что я за человек. Хоть он и бравировал безалаберностью, но чувство превосходства в таежной глуши над приезжим москвичом брало верх, однако это не давало ему никаких прав пренебрегать мною.

Жилось мне у него неплохо, он не вмешивался в мои дела и ничего не взял с меня за постой. Я подарил ему от чистого сердца часы, которые приглянулись ему.

Но вот мой срок кончился, и я собрался уезжать, сильно торопился к поезду. Поезда в тех местах ходят раз в сутки, поэтому упустить поезд было делом нежелательным. Места эти унылые: пасмурное небо, песок, редкие сосны да холод. Даже поезд не хочет долго задерживаться там и стоит одну минуту.

Он не давал мне как следует собраться, вертелся рядом и приставал, чтобы я выпил с ним на прощанье. Я попробовал отказаться, мотивируя это тем, что боюсь опоздать к поезду, который стоит, как выяснилось не минуту, а полминуты на этой захолустной станции, к тому же у меня организм не принимал спиртного. И все же он уговорил меня.

— Ну давай быстрее, — говорю.

— Не торопись, успеешь.

Он засуетился и с радостью полез в погреб. Вскоре из темного квадрата показалось ядро, а над ним бутыль голубой самогонки, которую он бережно подал мне наверх. Поставив бутыль на стол, достал из шкафа два стакана и гордо похвастался: