Олег Ермаков - Песнь тунгуса

Кит растерянно глядел на нее.

Бабка смотрела на него насмешливо и как будто надвигалась, сама шла, как бархан. Тут Мишка и вспомнил ее прозвище.

— Послабление какое-никакое получал через свою профессию Адамчик, папиросой начальник угостит, а то и хлебца даст. А главное, главное-то: мужики и бабы мерзнут на море, сеть тянут… Отработали — и снова за колючую проволоку. Как амнистию дали, побегли.

— Но, самое, Адам Георгиевич н-никуда не сбегал с острова, — сказал Кит с плохо скрываемым отчаянием.

— А куда? Зачем? К кому? — вопрошала старуха, поглаживая ногу. — Пока он здесь сидел, там все переменилось. Гинтаре его замуж выскочила, детишек наклепала, Янтарная…

— Откуда вы знаете? — ершисто спросил Кит.

— Зна-а-ю, — сказала старуха, — многое чего знаю. Давно в песках-то живу. Он, песок, течет и течет… Одно уносит, других наносит.

— Наверно, и про смотрителя маяка? — спросила Полина. — С Кобыльей Головы.

Старуха посмотрела на нее недоверчиво.

— А кем он тебе?

Полина пожала плечами и ответила, что никем, просто интересно. Старуха кивнула раздумчиво и ответила, что да, был маяк на Кобыльей Голове, а на нем смотритель, выходец из Польши, а супруга его была из семейства местных сибирских купцов, и за ней якобы водились денежки, гости маячника едали из серебра да золота. Хорошо жили. Гости на кораблях к ним из Иркутска приходили, чаи распивали, музыку слушали — музыкантов с собой привозили, эти музыканты дочку ихнюю на дудке, флейте, значит, обучали. И как идут рыбаки, так и весла сушат, слушают, как в скалах да водах та музыка играет, поет. Вздыхают да в кручину ударяются парни. А те, что постарше и поумнее, говорят: эх, не вашего поля ягода. Но парни терпеливые, настойчивые. Ничего, мол, вот в сок войдет полный, тогда и поглядим. Но все случилось иначе. К маяку там мосток был через расщелину. И дочка маячника в сумерках побегла да оступилась, ухнула в ледяную купель. Сердечко ее сразу гукнуло от холода и страху. Родители устроили ей склеп. А рыбаки снова идут — и слышат ту музыку. Как вот подходят к мысу, в заливы входят, весла по привычке подымают — и слышат, в нишах, расселинах играет.

Маячник долго и сам после не зажился. Супруга и его в склеп. Тут нашлись какие-то чалые, полезли, золотые часы с него сняли, и к дочке заглянули, думали тоже чего-нибудь раздобыть, сережки, колечко, но уже ничего не было.

— И я тогда поняла, будет напасть на остров, — пробормотала старуха.

Так и пошло. Лагерь открыли. Война началась. «Сталинградец» потонул. Сторожиху на рыбозаводе кончили да контору новенькую подожгли. И кто? Работники планового отдела. Двое положительных во всех отношениях мужчин. Один из них пустился ухаживать за кассиршей, та все за чистую монету приняла, а ему только и надо было слепки с ключей от сейфа сделать. Но все-таки пришлось жениться. А там уже слепок — и к подельнику. Ночью пошли в контору. Сторожиха их знала ведь. Они ей сказали, что срочно надо какие-то документы взять, рано утром будет оказия в порт Байкал. И один ей зубы заговаривает, а второй сзади заходит, заходит, молоток вынимает из-за пазухи. Убили. Кинулись к сейфу. А ключ-то не от сейфа с деньгами оказался. В сейфе были просроченные хлебные карточки, всякие бумажки. Они чуть друг дружку не зашибли тем молотком. И взяли все и подпалили. На похороны сторожихи чинно шли с народом, один в плаще, другой в шляпе. Плановики. Да план-то их провалился. Следователи быстро взяли, как говорится, след… Рраз на самолетик — и увезли в Иркутск.

И много чего еще бывало.

Двух ребяток в праздник ноябрьский прямо на улице Хужира зарезанными нашли, лежали головами друг к дружке, один сынок учителя, другой главного инженера рыбозавода…

— Убийцу же нашли, — сказал Кит.

— Тебя еще совсем на свете не бывало в те поры. Хто тебе сказывал? — спросила старуха.

— Отец.

— Ну, он ищщо и не то тебе скажет, — ответила старуха. — Должность такая.

— А что жена маячника? — напомнила Полина.

Старуха взглянула на нее, покачала головой.

— Жила одна. Вот как я… И я, тогда совсем молоденькая, зашла на маяк к ней…

Все с изумлением смотрели на старуху, Песчаную Бабу, силясь представить ее молоденькой… Да как такое возможно? Песчаная Баба сразу на свет явилась такой: с продубелым мужиковатым лицом в глубоких морщинах, с широкими скулами, с черными глубоко сидящими глазками, крупным носом, — и русская, и нерусская в одно и то же время.

— И что? — спросила Полина.

— А ничего, — сказала старуха с усмешкой и потрогала кончик своего носа. — Бычка искала, сбег бычок. Я тогда в Семи Соснах жила. Она меня чаем напоила. Сказала, что съедет с маяка. Уже поздно было. Она заночевать оставляла. Я и осталась… Насилу утра дождалась и спозаранку драпанула… Только пятки сверкали.

— Почему? — подала голос Полина.

— А все потому, — сказала Песчаная Баба, — нету там покоя. Да и нигде нету. Весь остров ходуном ходит. Если бы не песок, то и вообще — страсть чё было бы. А песок… Песок, он все успокаивает, волнами покрывает, — при этих словах голос старухи зазвучал почти нежно. — Дороги переметает, ровно снегом… Шуршит, шелестит по лиственницам-то, по кедрам, по бревнам, шуршит, шелестит. Так и есть, мол, шшш, шшш, утихомирься, народец, хватит колготиться, шшш! Тут скоко с ним сражалися, заслоны ставили, чистили, укрепляли. А все бесполезно! — Она махнула рукой с какой-то безнадежностью, но и глубокой отрадой. — Бесполезно. С вечера дорога проезжая была, а утром глядишь: занесло, трактор буксует, не говоря уж о грузовике каком…

Она замолчала. И все молчали, как будто прислушивались. Баба пошевелилась, вздохнула.

— Ну, вы уж уморились. Счас спать наладимся. Кого куды? Вы, девки, на печь полезайте, там лежак. А мальцы на полу прилягут, матрас у меня сенной есть.

Баба, кряхтя, вставала, тяжело ступала по половицам, тащила из закутка шуршащий матрас. По стенам двигались тени, словно бы и не этих ребят, а каких-то других людей, давно живших на острове, хлебавших баланду, евших мерзлый хлеб, таскавших невод негнущимися руками, съедавших свежую рыбу прямо из сетей, без соли, пока охранники не видят, и пригоршней крупчатого снега приправляя свою воровскую трапезу. Жизнь текла как песок. В песок она и обратилась.

Но поспать во владениях Песчаной Бабы им не удалось. Только вроде задремывать начали — звонко ойкнула Лида, вскричала. Они с Полиной зашептались. Старуха заворчала. Мяукнула кошка. Снова дрема окутывала дом в песках, и вдруг залаяла собака, а следом налетел звук мотора. Мотор заглох. А собака все лаяла. Старуха застонала, закашляла, поднялась со скрипучей кровати, зажгла лампу. Снова пошли по стенам тени. Старуха бормотала недовольно, надевала ватные штаны, накинула телогрейку, взяла лампу и двинулась к двери.