Давид Лившиц - Забыть и вспомнить

Мальчик-с-Пальчик ходит фертом.
Мальчик глушит сидр стаканом.
Мальчик-с-Пальчик хочет первым
Быть, - первее великанов.
Крошка детские размеры
Покупает в "Детском мире",
Но просторнее пещеры
Своды стен в его квартире.
И, настырный от природы,
В божий промысел не веря,
Он большие скороходы
Норовит к себе примерить.
Чтоб взлететь в крутые сферы, -
Встань на плечи великанов.
И, смотрите, вот он, первый! -
Вождь, борец, звезда экранов.
Этот мальчик не из сказки,
Где счастливая концовка,
Ему служит без натаски
Вся гигантская тусовка;
При крыльце его - кареты,
Великаны - при запятках,
При дворе в шутах - клевреты
И чесальщики - при пятках...
Словно волны возле буя,
Вкруг него кучкуясь купно,
Лижут выпуклость любую,
Что лизанию доступна...
... Что тут скажешь: мир наш дивен:
Правят сильными жиганы...
Мальчик-с-Пальчик мне противен...
Но… дерьмо и великаны!

Вот вопрос на засыпку: что достойно предмета поэзии?
Что стихию стиха не подточит, как проза, коррозией?
И вообще - почему поэтичной считается Грузия,
и не очень в чести, например, Прибалхашская Азия?
... В казахском городке, в степном музее,
где окна в шторках синей бумазеи,
сражённый гениальностью решенья,
я видел казнь, посредством удушенья...
Тут тонкость... Как без дерева повесить
в пустыне? Где безлесны даль и веси.
Повесить - не родить. Тут мало чувства,-
костёр и плаха, кол и дыбы хруст,-
всё требует высокого искусства.
А если, скажем, с ложем у Прокруста
проблема? - раскладушку даст Прокруст.
" На холмах Грузии лежит ночная мгла "...
А вот меж двух холмов - горбов верблюдных,
как меж двух " У ",
простая жердь лежит - с петлёю перекладина...
Из чьей башки фантазия украдена?
А, может, озаренье сходу найдено? -
В кочевьях, где и суд свой, и кассации,
импровизация - сестра цивилизации.
Так вот, - музей.
Рисунок. Жанр этюда.
Изображён пустырь. На пустыре
стоят сонливо рядом два верблюда,
соединённых жердью, как тире.
И жерди так удобна седловина,
а в контурах так что-то от герба,
что, кажется, открылась мне причина,-
зачем даны верблюду два горба.
Кустарник чахлый. Выжженная травка.
Закат. И обречённый. И удавка.
Здесь, в монологе жизни на закате,
цитата смерти в бледных зеленцах...
И, как кавычки при цитате,
два ассистента при уздцах.

Ах, родина, смурная паспортистка!
Пинком открыв для нас все створки-дверцы,
как просто ты нас вычеркнешь из списка!..
Как трудно тебя вычеркнуть из сердца.

Не будь на свете правды, чем бы
козыряло зло?
Убийство - звёздный час убийцы,
И жертвы бедной - звёздный час...
_
Джордано. Зимний день. Собор.
Иезуиты. Крест. Костёр.
...Такая милая старушка.
Несла себе вязанку хвороста -
расшевелить очаг домашний
да кости старые согреть...
Костёр на Площади Цветов
казался хилым. Струпья пламени
сырые серые так нехотя
с поленьев слизывали влагу...
Она подбросила охапку
сухих ветвей, и полыхнуло,
и стало жарко, и Джордано
теперь поджаривался лучше.
Вращались вкруг него планеты,
времён накручивали кольца,
затягивали петли туже
на шеях крохотных надежд...
Виток. Восток. Арабский лекарь,
учёный лекарь - детский доктор
колдует над взрывною смесью,-
лекарством, как он полагает,
от всех недугов и проблем.
Он знает всё - состав и дозу
тех порошков смертельных... Завтра
они шестнадцать тел ребячьих
смешают с кровью и железом
на площади в Ерусалиме.
...Старушке показалось - пламя
слабеет. И с остатком веток
рассталась не без сожаленья,
но искр бенгальский звонкий праздник
с утратой примирил бедняжку,
к тому ж, ей показалось - грешник
зашевелился поживее.
...Один и тот же ветерок
золу мешал и звезды двигал
мировращения вселенной,
открытого Джордано.
Звёзды
качнулись и над колыбелью
земли, где мать качала сына
и пела: вырастай скорее,
мой царь, мой сладкий, моё сердце,
и будешь утешеньем Бога...
А, может быть, не это пела?
Кто знает... Тихий мальчик вырос
и в старика всадил три пули.
Три пули. В старика. И в спину.
На Площади Царей.
... Старушка
пришла домой. Очаг холодный
не оживить. Весь пламень жаркий
ушел на то, чтобы поджарить
монаха Бруно... Ей теплее
от этого не стало, впрочем,
ведь правда восторжествовала.
...Смели золу энтузиасты
с брусчатки Рима, - вместе с пеплом
создателя трактатов мудрых
о множественности Вселенной
и сущности энтузиазма.
... Иерусалимские хасиды
в мешочках пластиковых скорбно
снесли на кладбище останки
того, что было детской жизнью.
...И с Площади Царей струёю
воды кровь смыли миротворцы;
она легко смывалась, - взгорье
не зря зовётся: Холм Весенний -
всё возвращает он в низины,
в затишье, - с шумных площадей.
... Замкнётся круг. И справедливцы
святые вознесут молитвы.
Старуха скажет: "Слава Богу!",
"Аллах акбар! " - арабский доктор,
и честолюбец на иврите
проговорит: "Барух ашем! "
Как много «правд» на этом свете!
Но если воды, совпадая,
рождают общую стихию,
то «правды» разные, смыкаясь,
гремучую рождают смесь.

Мой удел - из-за спин почитателей,
Затерявшись в толпе обожателей,
На тебя безотрывно смотреть
И, обуглившись, тихо сгореть...
Эта пытка недолго протянется...
Ты пройдёшь там, где пепельный след,
Тронув туфелькой всё, что останется,
От меня и моих сигарет.

Я склонился - наклонился,
Я сказал: душа-геверет!
Мы поедем на Кинерет? -
Искупаемся в волнах!
Отвечала мне геверет:
Не поеду на Кинерет!
Мама вам моя не верит:
Вы не учите Танах.
Ах, душа моя, геверет!
Кто ж любовь мою измерит?
Она глубже, чем Кинерет,
А без вас не мил маршрут.
Отвечала мне геверет:
Кто себя тебе доверит?
Ты не молишься по вере
И не ведаешь кашрут.
Я уехал на Кинерет,
Сам поехал, без геверет.
Что за чудо этот берег! -
Обновление в крови!..
У меня хоть был Кинерет!
Что ж осталось для геверет?
Ни Кинерета геверет не досталось,
Ни любви!

Ты - чудо жизни непростое,
Ты блеск, ты шарм, ты божество,
Ты мера ценности всего...
Но знать бы мне, чего ты стоишь
Без поклоненья моего.