Анна Матвеева - Есть! [litres]

Может быть, позвонит холодная рыба Аллочка, и будет цедить слова одно за другим? Я согласна даже на Аллочку.

Российские номера телеканала «Есть!» молчат. Я слышу протяжные гудки, как будто в трубке воет специально выдрессированный для этой цели волк.

То, что с нами происходит, всё больше напоминает роман, автор которого утратил всякий интерес к сочинению – и никак не может его завершить. Будто выдохшийся (как вариант – особо одарённый) любовник, он снова и снова подводит сюжет к финалу, но всякий раз оставляет главу неоконченной.

А мне очень важен финал – я потратила столько сил и слов, чтобы разговаривать с читателем на правах главной героини, и вдруг у меня отбирают честно заслуженные лавры! Или, хуже того, бросают их в суп.

Теперь я и сама не верю, что всё случившееся со мной происходило на самом деле. А что, если не было долгих лет учёбы, рабства на кухнях знаменитых ресторанов, моих успехов?

– А вдруг нам только кажется, что всё это – правда? – спрашивает Геня. Ей некого больше спрашивать, но и мне нечего ей ответить. – Вдруг мы обе сошли с ума, и это не итальянская траттория в Местре, а психиатрическая клиника?

Что, если в самом деле нет и не было нашего великого босса П.Н., который в самолёте жаловался мне на свою матушку? Рассказывал, что Берта Петровна впала в детство – и вместе с детством в ней вдруг пробудилось кокетство. С каким-то стариканом, ошибшимся квартирой, Берта щебетала напропалую, и сказала зачем-то, что ей всего шестьдесят один. Я вижу перед собой лицо П.Н., но что, если его не существует, и мы увязли в чужой выдумке?

Внезапно я слышу (или вспоминаю) знакомый женский голос, едкий, как аммиак: «Правдиво только то, что всё излагаемое мною – вымысел».

Я приняла решение.

Я не собираюсь сидеть и покорно ждать, пока у автора этой истории достанет времени и фантазии дописать её. Я сама разберусь в том, что со мной происходит, пусть даже это и не реальная жизнь. Другой у меня всё равно нет! Проверить, выдумка это или реальность, можно единственным способом: предложить Аннунциате помощь на кухне. Потому что теперь я сомневаюсь во всём – даже в том, что на самом деле умею готовить.

– Слушай, – говорит Геня, – может, они попали в какую-нибудь жуткую аварию? Или их всех похитили?

Теперь, читатель, вы понимаете, почему Гене пришлось уступить мне место главной героини? Она не способна бороться с испытаниями – трудности просто подминают её под себя. Таким людям, как Геня, требуется какой-нибудь костыль, обходиться собственными силами они не могут.

Аннунциата бланширует помидоры, в кастрюле варится свежая паста, и повариха каждые полминуты отслеживает её состояние. Странно, что при виде уютной толстухи с чёрными усиками в уголках всё ещё румяных губ я вспоминаю поминутные рейтинги и заседания продюсерского совета.

– И ваши творческие думы в душевной зреют глубине, – декламирую я любимую строчку Пушкина. Аннунциата поднимает глаза, и усики разъезжаются в стороны, как ворота. Она давно присматривается ко мне – я стала бы такой славной невесткой! Пусть даже русская, это не беда!

Пришло время удивить Аннунциату и вернуть уверенность в себе, которая подрастерялась на ежедневной пятиметровой дороге из отеля «Альберта» в ресторан «Ла Белла Венеция». Надеюсь, что Геня стоит в дверях и наблюдает, бедняжка, мой триумф.

Я мою руки и стряхиваю с них воду, не дожидаясь, пока Джанлука прикосолапит ко мне с полотенцем. Аннунциата готовит пиццу с цветками цуккини и кивает в сторону холодильников. Аллора, Катарина, приготовь нам что-нибудь русское.

Я вытащила сетку с картофелем и вспомнила о драниках. Не самое изысканное блюдо, зато его все любят. Запечённая рулька с чесноком. На гарнир – варёная кукуруза с растопленным маслом – лёгкий американский акцент в русском языке. На десерт – шаньги с творогом. Толстяки крепко уснут после такого ужина! Странно, что в пальцах нет привычного покалывания – и нет той страсти, которая всегда охватывает меня на кухне. Картофель – это всего лишь картофель, чистить его – нудная работа, от которой я уже отвыкла: телевидение не терпит лишних подробностей, их безжалостно выбрасывают, как скучные картофельные очистки.

Позвать Геню в помощницы? В дверях её нет, за столиком – тоже. Зато в кухню прибежали все братья, кроме неподъёмного Массимо, а с ними – шустрый Луиджи. Все цокают языками и восхищаются – ленточка, спускающаяся из-под ножа, походит на ожерелье. Её, честное слово, будет жаль выбросить.

Геня выходит из вагона поезда на станции «Венеция – Санта-Лючия».

Самый странный город на земле (а точнее, на воде) находился в десяти минутах езды, но она послушно сидела в дешёвеньком отеле в Местре.

В толпе туристов Геня переходит мост на пьяццале Рома. Дикий детский крик разрезает толпу – маленькая девочка так сокрушительно плачет, что Геня Гималаева наклоняется к ней:

– Что случилось?

Девочка кричит ещё сильнее, и тут на мосту появляется мама – рыжая, худая, злая. Она хотела наказать дочь за капризы – и нечего цепляться к чужим детям. Мама – русская, говорит: «Пойдем, Анжелика!» – и уводит рыдающую девочку к другим ангелам Венеции.

«Всё же, почему у меня нет детей? – думает Геня. – И почему некоторые истории так сложно заканчивать?»

Венеция не отвечает, лишь изредка вспоёт шальным гондольером. «Санта-Лючия, Санта-Лючия…»

«К середине жизни, – думает Геня, – впадаешь в самодовольство. Невозможно жить – и не хвалить себя! А если ты писатель, и всерьёз считаешь умение складывать слова талантом, то без самохвальства попросту умрёшь. Чужие похвалы в хозяйстве тоже пригодятся, но разве можно их сравнить с высоким чувством любви к себе? А ведь на целый роман приходится порой лишь одна хорошая строчка: “Запретный поп сладок”. И этого достаточно, чтобы читать книгу – раскопаешь лишнее, улыбнёшься верному слову и получишь, что хотел».

В веницейском небе – инверсионный след самолёта. Белая лыжня в голубых воздушных снегах. Геня уходит всё дальше от Местре и Еки, от кухни и телевидения – это и есть благородное расстояние, соответствующее дуэльным правилам.

Аромат Венеции похож на запах тела престарелой красотки, всё ещё не разуверившейся в своих силах. Лживые комплименты и умелые косметологи держат её на поверхности – лишь бы не утонуть в тухлой воде, куда, впрочем, так или иначе ведут все дороги. На дне грязных каналов горбятся старые кресла, киснут выскользнувшие из рук фотоаппараты и потерянные кольца. Венеция пахнет напомаженной старостью, медлящей пред последней дверью, – но к этому аромату вдруг добавляется новый. Так пахнет залежавшийся шоколад.

У Гени лисий нюх, она чувствует запах за секунду до того, как он появится. Стареющий шоколад, металлический привкус фольги, горькая память о сладком прошлом. Навстречу Гене идет Тот Самый Человек, переодевшийся в итальянца, – у него длинный шарф, тёмные очки и чистые ботинки. А запах – прежний, и Гене он всё так же нравится.