Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

Читать хорошо было у бабушки Анюты, там тихо и никто под окном не кричит: «Владька, выходи гулять!» В чулане у бабушки я разыскал подшивку старых журналов с царской семьей и священниками на первых страницах, с рассказами о катастрофах в середине и с рекламой духов, корсетов, юбок и причесок в конце. В одном из журналов я впервые прочитал про гибель «Титаника». Статья сопровождалась рисунками, рассказами спасенных и комментариями ученых. Одни говорили, что дамы тонули из-за узких юбок, другие предполагали, что судно из-за большого давления не опустилось на дно, а повисло где-то посередине океана, третьи винили революционных бомбистов с их бомбами. Все это было очень интересно, но еще интересней были рассказы бабушки Анюты про «прежнюю жизнь», когда «все стоило копейки, а в лавке Василь Иваныч отпускал всем в долг и детям даром давал леденцы». Бабушка помнила всех коломенских купцов, честных и порядочных, совсем не таких, какими их рисовали потом «злые люди». Когда рядом оказывался дед Иван, бабушка замолкала, а однажды сказала со злостью, глядя в его тощую спину:

— У, черт длинный.

Этих слов, этого взгляда было достаточно, чтобы понять, как бабушка относится к деду. Но почему? Особенно бабушка Анюта залютовала, когда в сарае между стенками обнаружился «схрон» с царскими бумажными деньгами и керенками. Сказала тогда: «Эх, отец, отец! Эти бы деньги, да в то время», — после этого она совсем перестала замечать деда Ивана, хотя он к «схрону» никакого отношения не имел. Все объяснил мой папа. Оказывается, бабушка Анюта любила другого человека, но его отец запросил солидное придание. И тогда папаша Анюты, богатый мельник, владелец маслобойки, недолго думая, выдал шестнадцатилетнюю дочь за Ивана, который брал ее без приданого, просто так, потому что любил. «Вот что она, любовь проклятая, делает», — подумал я и после этого старался больше общаться с дедом Иваном, расспрашивать о заводе, о работе. Но он вдруг стал вспоминать о деревне, о друзьях, с которыми учился в приходской школе, рыбачил, за грибами ходил, птиц ловил. Говорил, какой в деревне воздух — «густой и травами сдобрен». Слушая его, я понимал, что совсем не знаю своего деда Ивана, фамилию которого ношу.

А с дедом Андреем мы сдружились, работая вместе. Вместе торф таскали в дом, вместе разбивали ненужные модели, которые папа привозил с завода на дрова, вместе помогали рабочим устанавливать у дома забор и ворота, а у ворот он велел поставить лавочку и первым уселся на нее, проверяя, крепко ли врыты столбы. Помаленьку дед Андрей начал рассказывать мне про свою боевую жизнь: как с басмачами дрался, как дезертиров расстреливал, как с кулаками боролся и с лодырями на заводе воевал. Он ни на минуту не сомневался, что поступал правильно, что так надо было молодой советской республике.

Вместе мы слушали радио и, конечно, ждали Володю, который что-то сосем уж «завоевался». И он приехал, хотя никакого щеночка бабе Дуне в тот день не снилось. Дядя сказал, что надо ему «кое-какие дела еще доделать и кое с кем разобраться», так что он ненадолго. А пока он будет гулять и отдыхать целую неделю. И гулял, и меня брал с собой по всяким забегаловкам, называя каждую «чайханой».

Раз пошли на Оку — моя любимая коричневая Москва-река, что в двух шагах от дома, его не прельщала. Познакомился он с девушкой, взяли лодку напрокат, стали кататься. Они все болтали, а я со скуки спрыгнул в воду и плыл, прицепившись за корму, болтая ногами в воде. Плавал я пока еще не важно, но решил попробовать отцепиться от лодки. Дно-то достал, но вода оказалась мне по глаза. Орать «тону» я не мог — вода в рот попадет, да и не стал бы при даме, которая сидела ко мне спиной и загораживала дядьку. Подпрыгивал, хватал воздух и опять опускался. Так продолжалось до тех пор, пока девушка не обернулась и не завизжала, увидев меня далеко от лодки. Дядя Володя мгновенно нырнул, обдав ее брызгами, и поплыл ко мне. Когда вытолкнул меня на мель, я сказал, что он мог бы и не спешить, я бы продержался. Дама сразу захотела «до дому». Мы ее быстренько проводили и поехали к себе, Володя, молодец, ничего никому не сказал. Только пива мне налил, горькую отраву, и предложил выпить «за второе рождение». Да я и за третье такую гадость пить бы не стал.

Володя уехал, но обещал вскоре вернуться.

Когда мы узнали о войне с Японией, поняли, с кем Володя хотел разобраться, и забеспокоились: война-то, в общем, кончилась, и чего еще какая-то Япония втерлась?

Володя приехал не скоро, через год с лишним, под осень, и не один, а с женой и двумя грудными детьми. Саму встречу, с охами и ахами, мы с дедом Андреем пропустили, так как были в Москве на трофейной выставке.

В Москве мы прежде всего пошли на Красную площадь и встали в длинную очередь к Мавзолею. Я только успевал головой крутить: Красная площадь, часовые у дверей Мавзолея, часы на Спасской башне, но больше всего меня поразили лица людей — одухотворенные, торжественные, такие я видел у киношных героев и… у женщин в церкви, куда Витька затащил меня на Пасху «ради интереса». Что там в церкви было, я не помню, а вот лица запомнил: в них надежда светилась, особые это были лица.

Помню, как в Мавзолее мы спускались в тишине по ступеням, слышно было только сдержанное дыхание людей и легкое шарканье подошв, а потом я увидел в неярком свете Ленина с рыжеватой бородкой. Дед Андрей позади меня засопел, и часовой у саркофага грозно на него посмотрел. «Так вы и Ленина видели?» — вспомнил я слова молодого лейтенанта в харьковском поезде. Теперь вот и я видел.

Потом мы пошли к матери Вани Маркова, уже совсем старенькой и больной. Переночевали у нее, а с утра поехали на выставку вражеского оружия и обмундирования. Ничего нового — такие же пушки и танки, правда, разбитые, я видел и на платформах возле нашего «чермета». Зато интересно было прислушиваться к разговорам военных. Молодые говорили, что танки и пушки «плохонькие».

— Ага, только что-то они до Москвы доехали, пока их ваши отцы не остановили! — рассердился дед Андрей, и зеленые критики притихли.

Дед без особого интереса обежал половину выставки и заторопился домой. В поезде он всю дорогу молчал, вспоминал, наверное, свою боевую молодость, бои в Бухаре, товарища Фрунзе, а может, и самого Сталина — кто знает. Спрашивать в такие минуты нельзя, вот оттает, отойдет душой и сам расскажет.

Дома у нас было шумно: плач двух младенцев, беготня с бутылочками и сосками, да еще столько народу собралось — чужая красивая женщина, дядя Гриша, Витька, мама и даже папа, почему-то рано вернувшийся с работы. В комнатах стелили постели, хотя было еще совсем светло. Дядя Володя сидел на кухне, нервно курил и выглядел утомленным. Витька спросил его про пистолет, но дядька только рукой махнул: не до пистолетов ему, дожить бы до вечера.