Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

Васька долго молчал, попросил меня прочитать еще разок, потом сказал уверенно:

— Душевные были бы стихи, если бы выбросить несколько строчек, суетные они какие-то. — Он посмотрел на меня своим ясным младенческим взглядом и улыбнулся. — А ты человек душевный, только еще несознательный. Бог даст — поймешь. Я рад, что мы встретились. Многое вспомнил.

— И я вспомнил. Как тебя Боря за уши таскал. Песни твои про заразу черноглазу.

Васька смутился, вздохнул:

— А ты хорошее вспоминай, хорошее. Как мы по степи гуляли, как бабочку на волю отпустили.

— Это я часто вспоминаю почему-то.

— Вот и здорово. Сам-то в пионеры пойдешь? Галстук купил?

Купил я галстук, Васька. Попробуй не купи! Что дед скажет? Зря, что ли, он кровь проливал, мерз и голодал? И потом, все же вступают, торжественное обещание дают. Только выполняют ли обещанное? Вот так задумаешься — голова трещит. Почему, спросишь себя, митяевские, монастырские мальчишки, парни с Ямок так кривятся на наши галстуки? Не фашисты ведь, свои, советские. А может, не в галстуках дело, а в нас, чистеньких, сытеньких, с мамочками? Ладно, сам разберусь или при удобном случае с дедом потолкую.

Потом мы еще пили молоко с лепешками. Гости переночевали, а утром мы с Витькой пришли их провожать. Васька сказал мне на прощанье:

— Ты приезжай, не забывай.

Забыл. Каюсь. В суете, в беготне как-то постепенно стерся его лохматый образ. Но, к счастью, суждено было встретить его через много лет, в смутное время девяностых, когда было у меня муторно на душе, и я, будучи в какой-то командировке, зашел в скромный сельский храм близ Егорьевска. Там было удивительно тихо и спокойно. Женщина мыла полы, а седовласый бородатый старец в рясе, именно старец, а не дед или старик, вел неторопливую беседу с каким-то пьяненьким парнем. Парень вдруг бухнулся на колени и запричитал, что теперь он многое понял и просит прощения у батюшки.

— Ты не у меня, Сергей, проси, а у Него, — указал старец на темную икону и закончил неожиданно: — Ты такое имя великое носишь — Сергий, стыдно это имя позорить.

Парень с великим именем ушел, кланяясь и пятясь, а старец ко мне направился, обдавая знакомым светом ясных глаз:

— Спасибо, что не забыл, Владислав Николаевич! Пойдем поговорим, что ли?

Мы обнялись с Васькой, он поднял руку, чтобы перекрестить меня, но застыл на секунду. Я сказал, что крещеный, хоть и поздновато к вере пришел, и он осенил меня таким широким крестным знамением, словно я святой или купец, на храм жертвующий.

Мы долго говорили в его домике, где встретила нас матушка Евгения, а внуки Михаил и Степан ходили без топота, разговаривали тихонько, чтобы не мешать. Не о работе нашей, не о службе говорили, а, глядя на внучат, вспоминали свое далекое казахстанское детство, которое, оказывается, накрепко засело в памяти. Вспомнили мы и бабочку с голубыми крылышками, и Василий сказал, что это тогда детство наше беззаботное улетало от нас навсегда, но его можно вернуть, и кивнул на своих внучат.

Он проводил меня до автобуса, на прощание прямодушно спросил, через сколько лет мы теперь увидимся. И я тоже честно ответил, что не знаю, но очень хотел бы.

В московском автобусе я думал о батюшке в старой церкви, о мальчишке Ваське Солдатове, и до боли жалко вдруг стало мне, что так быстро улетела голубая бабочка моего детства, оставив не только светлые воспоминания, но и печали и горести. Качался мой автобус, ехал неспешно, а я вспоминал прошлое и будто опять возвращался на свою Партизанку.

Железная дорога рядом с домом, и спал я под грохот поездов крепко, словно мчался куда-то сквозь тьму. Зато просыпался от тишины, от слабого шепота.

— Ба! В Москву? На Тишинку? — спрашиваю. (Попробуй «кудыкни» под руку!)

— В Москву, в Москву, спи, — глуховато отвечает бабушка.

Неохота ей в Москву в такую рань, в темень. Дома бы ей, старенькой, остаться, лежать бы под теплым одеялом с теплой кошкой в ногах, слушать бы звонкий щелк ходиков.

Кошка с бабушкиной пустой кровати переметнулась ко мне на раскладушку, завозилась, заурчала под боком, укладываясь половчей. В соседней комнате мама сонным голосом убаюкивала Надюшку, мою новорожденную сестренку. В проходной комнатке заплакали Володины малыши. Сам дядька вышел в майке и галифе, сел на табуретку возле окна. Тихо покашлял отец. Просыпалась родная коммуналка.

— Всех поднял, анчутка безрогий, — шепчет бабушка с оглядкой.

Если дед услышит — разнесет всех. Пока что достается неподатливым мешкам:

— Черти вшивые, шелудивые!

И я у него «шелудивый», и Витька, мой двоюродный братец, и кошка Машка, и солнце, и дождь, и запор, и забор — все вокруг, коли дед не в духе. А так молчит, сопит себе да глядит угрюмо.

Собрались они, навьючились, потопали к двери — маленькие, виноватенькие какие-то. В бабушкиной походке эта виноватость, в голосе:

— Запри-ка, Володь…

Сердитый дядька пошел запирать. Это он на себя сердит: не может путную работу найти геройский летчик, не хочет, чтобы старики по московским рынкам бродили, что-то там продавали, что-то меняли, его, мужика, кормили. Сколько раз с ними собирался ехать — баба Дуня и слышать не хочет: отдыхай, намаялси, а мы привычные, нам ничего.

Слышно, как дед приказывал в прихожей: на два крючка, на два!

Громыхнули крючки, выкованные по особому дедову заказу. Зачем они, когда есть надежный засов? Какой «Черной кошке» нас грабить, чего у нас брать? Черную Машку, дедовы ватные штаны, в которых он в сарай да в уборную?

Замолчали маленькие, уснула мама, заворочался отец. Ему подниматься до гудка: начальник цеха за все отвечает. Раньше, чуть что не так, директор кулаком по столу: «На фронт захотел?» Что такое фронт, мы знаем: сидят у переезда однорукий Серега-моряк, безногий Вася-танкист, махрой торгуют, водку пьют, плачут и ругаются. Дядька Гриша, Витькин отец, пошел здоровым, вернулся инвалидом. Лечится сейчас от туберкулеза в каком-то госпитале, дышит там сосновым духом. Директор завода теперь другим народ пугает — тюрьмой. Хотя Халера, шпана митяевская, говорит, что и на нарах люди живут. Жил я на нарах в том проклятом поезде, знаю.

Почему это грустные мысли лезут в голову ночью? Сколько там натикало? Три часа. Вон и окна проявились. Дед с бабушкой теперь уже в поезде, поехали на свою Тишинку, полную жуликов, воров и бандитов. И «шапаны», как ругается на всех мальчишек тетка Макуриха на переезде. Вечером бабушка станет рассказывать про располосованные мешки, украденные кошельки и срезанные часы. А еще — про облавы. «…А бандиты-то все в кожаном, одинаковом, чтобы своих узнавать. Один как прыгнет на забор, а по нему — бабах, он и повис головой вниз, такой молоденький…» Бабушка жалеет молоденьких. Вот и погибшему Мише было восемнадцать, и Володе, который все от войны никак не отойдет, мается, места в мирной жизни не находит, двадцать три. И чуть побольше — дядьке Грише, который шепнул мне при прощании: «Помирать, брат, еду».