Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

— Всякого кормить! И так больно жирный!

Все посмотрели на Халеру и засмеялись, и Витька растянул рот до ушей: всем весело, и ему тоже. Мама повела Халеру в ванную, Витька кинулся за ними — поглядеть, как глядел он на задавленных поездом мужиков на переезде. А что там глядеть — Халеру и толченым кирпичом не отскоблишь. Крики из ванной, вопли:

— Ты чего, тетка! Морду сдерешь! Сам я, сам!

И ласково-напряженное в ответ:

— Куда тебе самому-то с такой-то рукой! Стой уж, не дрожи!

И Витькино сладострастное:

— Дай мне его, тетя Ань! Ну, дай!

Кое-как умыли дикого человека, усадили за стол, дали ложку — Халера смотрел на инструмент диковато. Витька зыркнул: не его ли ложка, он на своих приборах зарубки нарезал, чтобы не хватали. Его ложки и вилки царапали пальцы до крови, зато все их знали отлично и опасались трогать. Баба Дуня налила щей, Халера заерзал:

— Что я один, как фраер…

— А вот мы всем нальем, — сказала бабушка.

Мы все чинно уселись, и Витька схватил свою занозистую ложку. На Халеру не смотрели, только изредка взглядывали.

— Жри! — шептал ему Витька, лениво ковыряя щи.

Халера жрать не стал — повозил ложкой, рассердил бабу Дуню: ай не вкусно? Ощерился криво:

— Не привык я…

— Ананасов нету, — развел руками дядя Гриша.

Серые глаза его сузились от смеха, Халера хрюкнул, оценив шутку.

— Без водки не идет, — сказал серьезно. — А без нее вообще неделю могу не кушать. Хлебца нет?

Не дожидаясь ответа, схватил со стола кусок и побежал к двери.

— А спасибо? — крикнул дядька.

Халера обернулся, ткнул себя пальцем в побитую щеку:

— За это?

— За это извини, брат, некогда разбираться, когда наших бьют.

— Бог простит.

Халера вышел — лохматый, дикий, челюстастый.

— Зря отмывали гада, — пожалел Витька чужие руки и бабушкино мыло. — Надо бы обратно ему харю намазать.

Все ненадолго замолчали, и Витька, не выносивший тишины, принялся чавкать — все громче и звучней, — пока отец не пообещал надеть ему кастрюлю на голову.

— Почему Халера? — спросил дядька, и братец стал махать руками, сучить ногами — объяснял, пока отец не остановил его. — Владьк, переведи, пожалуйста.

Как умел, перевел. Рассказал про наш тарабарский язык: «Халехара хадухарак» означало: «Лера дурак». Дурачки были, маленькие, вот дурью и маялись. Сейчас все свои «ха» забросили. Только к Халере приклеилось — очень по нему имечко.

Неподалеку затрещали выстрелы. Дядя Гриша метнулся к окну, рука — к пустому карману. Витька уже несется по Партизанке, обгоняя таких же, вопящих:

— «Черную кошку» убивают!

Поздновато мы подоспели. Ничего интересного не застали: дырки от пуль в стеклах, кровь на крыльце. Солдаты больно тычут стволами автоматов в грудь:

— Нечего, нечего, расходись!

Зеленый «студебеккер», борт открыт, из кузова торчат сапоги — у живых так не торчат.

— Ой, ма! — ежится Витька.

Знакомый милиционер по прозвищу Чиж раскоромыслил руки: куда, куда лезешь?

— Чего там, Леша?

Григорий норовит плечом протолкнуться к грузовику, Чиж-мильтон в упор не признает старого приятеля — он при исполнении, при нагане. Вот двоих, крепко связанных, ведут к другой, закрытой машине, распихивая набежавшую толпу. Местные бабы, злые, в платках на глазах, стоят каменно.

— А-а-а! — дикий крик в напряженной тишине.

Халера хватает одного из связанных, а тот коленкой отпихивает мальчишку:

— Уйди, братан, уйди! Гришка, да возьми ты его!

С трудом узнаем Пашку митяевского. Говорили, что сидит, а он живехонек, здоровехонек, морда красная, под глазом — дуля. Ишь ты, сволочь гладкая, пузо розовое. Вот она какая, «черная кошка», Халерин бандит ский брат. Дядька оторвал Халеру от Пашки, держал, оскалившись, пока «кошку» упрятывали в черный «воронок».

— Валерка, не поминай! — только и успел крикнуть Пашка из-за решетки.

Машины уехали, Партизанка стала расходиться. Тутошние бабы всё стояли как каменные, ничего не рассказывали. Чужие они, вербованные. Халера побрел к бараку. Бабы что-то протарабанили ему вслед, недобро глядя на отступающую Партизанку.

— Ты что, тоже «черная кошка»? — ткнул Халеру в спину Витька.

— Сам дурак, — не обернулся мальчишка.

Мы следом вошли в его жилище. Ну и что? У Витьки такие же тазы и корыта, так же шипят примуса и плачут дети. Комната Халеры без окна, без щелочки. Горит яркая лампочка на длинном шнуре. Где же мешки с награбленным, часы, продукты? Где чемоданы с деньгами? Голые стены, табуретки, стол, на столе — колбаса и пустые бутылки. Вот почему Халера щи не лопает — привык к колбаске.

— Хоромы, — огляделся Григорий, — а еще тут кто?

Халера надул щеки и выдохнул. И так ясно, что один он тут, как пес. Как былинка в поле.

— В ремеслуху тебя надо устроить, — решает за него дядя Гриша.

И Халера хрипло захохотал:

— Вкалывать? Нет уж, огромадное вам мерси. Я инвалид. Я лучше в тюрьму сяду — там кормят.

— Колбасой, — вставил Витька.

Халера скрючился баранкой.

— Пошли вы все, — сказал, ни на кого не глядя.

— Уйдем, — не обиделся, не повысил голоса дядька — был тих и печален. — Мы-то уйдем, а ты, знаешь что, ты приходи к бабе Дуне. Когда захочешь, тогда и приходи.

— У нее Цыган, — чуть ворохнулся Халера, — злой как черт. Страшный.

— Сам ты страшный, — сказал я, — он нормальный. Только ругачий. А бабушка добрая, сам знаешь.

Халера ничего не ответил, только очень внимательно посмотрел на меня через плечо, без ехидства и злости, просто так посмотрел, как смотрят все нормальные люди.

— Пошли! — заторопился Витька.

Как хорошо на воле! Травка пыльная пробивается у стен, куры, чернилами меченные, в песке ковыряются, петух меж ними, как мушкетер, в коротких штанах, со шпорами.

— Вперед, вперед! — летел, спотыкался впереди нас Витька, а мы с дядькой шли неторопливо и печально.

Бабушка дома слушала нас грустно, и дед Андрей не бубнил — подпер щеку ладонью, глядел на пыльную Партизанку. Пока он сидел в задумчивости, бабушка живенько собралась и ушла куда-то. Вернулась не одна — вела за руку, как маленького, Халеру. Уложила его в чулане на сундуке, на нашей с Витькой летней постели, долго с ним о чем-то важном разговаривала, что было заметно по ее просветленному лицу. Легла поздно, все не спала, ворочалась. К гостям нам не привыкать — постоянно в доме кто-то ночует, чай пьет, все свои, деревенские. Халера не из этих, и потому утром стали мы думать, куда ж его, горемычного. Григорий уже походил по заводу. Самого-то его не берут: открытая форма — не шутка, а вот насчет Халеры он потолковал.

— Его бы по металлу, — сказал он, прихлебывая чай из своей персональной кружки.

— По хлебу и по салу, — отвечали ему из полутьмы коридора.