Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

«Подчиненным», — холодком прошло по сердцу. А каждый школяр грудь выпятил, «смотрит соколом в строю». Пирогов, вздохнув, начинает размундириваться: снимает ремень, фуражку, все это аккуратно кладет на табурет. И, как положено, точным, заученным движением «совершает отработанный до мелочей процесс прыжка».

Он долго отдыхает, прохаживается, вытирает платком лоб, лицо его бледнее обычного, в глазах беспокойство. «Боится? Точно, боится!»

Черт дергает меня за язык!

— Товарищ старший лейтенант! Покажите, пожалуйста, еще раз процесс прыжка, сам толчок.

Ага, губки покусывает! Ну-ка, ну-ка…

— Смотрите, будущий командир, вам это пригодится.

Он глубоко вдыхает, шумно выдыхает и отходит к стене для разбега. В глазах его такая отрешенность, что жалко человека. Прыгает. Так же точно, безукоризненно. И знаю: Павел Пирогов прыгнет еще раз и сто раз — сколько нужно.

— Поняли, курсант? Попробуйте теперь. — И уже приказ: — Вперед!

— Давай! — кричит мой друг Ваня Жуков.

Сижу верхом на коне. Пирогов глядит на меня как на потерянного. Сейчас начнется лекция! Но он садится на длинную скамейку, сажает меня рядом, и мы вместе смотрим, как пролетают через коня мои товарищи. Когда все осилили снаряд, кто получше, кто похуже, взводный приказал нам строиться на улице. На меня не глядел — обиделся. Когда наши вышли, я попросил разрешения остаться в зале. Он кивнул, но как-то безнадежно: оставайся, мол, сопляк.

Ну и разозлился я на себя! Ведь не последний я трус, в самом деле! Чего испугался-то? Палец? Да не в пальце дело. Вскочил, бросился на коня, как на амбразуру. Прыжок, толчок руками! Где я? На матах под конем. Пылью пахнет. Ага, получилось, что ли? Получилось! Ура и да здравствует! Еще раз попробовал, пока запал не прошел. Потом еще! Молоток! Небрежной походкой иду в школу. Пирогов спускается с высокого крыльца:

— На ужин не опоздайте.

Докладываю. Скупо так, равнодушно: курсант, мол, Леонов прыжок совершил. Многократно. Он, глядя мимо меня, отвечает, тоже как-то равнодушно, не по-уставному:

— Герой. Медаль тебе к одному месту.

А вот и праздники пришли! Мы — сержанты, правда, пока младшие, две лычки на погонах. Ничего, скоро третью пришьем. Ванюша ходит гоголем, нос кверху. Чудак. Мне, откровенно говоря, все эти звания, значки, лычки-петлички, как говорится, до фонаря. Однако кое-что хорошее эти две желтые полосочки мне подарят. Из школы на волю вырвусь от этих Пироговых, человеком себя почувствую, разводящим на посты ходить буду, а не ежиться и дрожать в темном парке. И через коня пускай теперь другие сигают.

И вот он — праздник! Снега нет, солнце. На плацу оркестр гремит, полк строится. Командиры в орденах, мы — в новых кителях, в фуражках. Конечно, удобнее было бы в гимнастерках и легких пилотках, но китель тоже ничего, и фуражка, малость придавливая лысую голову, придает уверенность.

Командир полка поздравляет молодых сержантов, желает им новых успехов в боевой, политической и физической подготовке на благо нашей Родины. Требует высоко держать звание советского воина, быть бдительным, готовым в любую минут дать отпор врагу. Потом с веселой песней топаем в столовую. После праздничного обеда нас собирают в школьном зале, где уже подполковник Лопач поздравляет, желает и требует, почему-то то и дело взглядывая на меня. Закончив речь, спрашивает, есть ли вопросы.

Были вопросы: когда можно ходить в увольнение? Подполковник сказал, что ходить можно, но осторожно, только отличникам боевой и политической подготовки, только днем и только группой.

Группой, конечно, веселей. Группой, то бишь строем, мы ходили в Черновцах на спектакль украинского театра «Кремлевские куранты». Там Ленин говорил по-украински. А на домах мы читали вывески: «Дитячий одяг», «Пэрукарня». Дитячий — понятно, а «Пэрукарня» оказалась парикмахерской. Интересно всё, ново, город красивый, европейский, старинный. Походить бы по нему одному, посмотреть, посидеть в скверике, на девчат полюбоваться. А тут — группой. Как наши сержанты, что ночами по поселку патрулируют, с автоматами.

Ответил на животрепещущий вопрос товарищ Лопач и сказал:

— Все свободны. Младшему сержанту Леонову остаться.

Остался. Вместе со мной — Пирогов, старшина, хмурые какие-то, на себя на похожие сидят. Я стою. Подполковник похаживает, руки за спину заложил. Остановился передо мной:

— Спасибо, дорогой, подарочек нам сделал к празднику. Сейчас лычки снять иль потом? Не понимаешь? Сейчас расскажу.

И рассказал историю в красках. Как Ваня Жуков с товарищами в самоволку ходил. Там напился, подрался. Патруль его на машине привез, на губу посадил. Он каялся, плакал: не сам напился, его товарищ споил, вино купил, с гонорара, денег дал.

— А кто у нас такой богатый? Кто всем деньги дает? Водку покупает? — спрашивал, как гвозди вколачивал, Лопач.

— Разрешите, товарищ подполковник? — встал наш старшина. — Не мог такое совершить младший сержант. Не такой он человек.

— Не такой, не такой. Только деньги давал. Давал? — спросил меня подполковник.

— Давал. Маме его на лекарство. А насчет вина — враки.

— Что скажете, Павел Степанович, про вашего выпускника? — обратился Лопач к Пирогову.

— Я ему верю, товарищ подполковник! Не мог он так поступить.

— Но деньги-то давал, дурачок! Он же умный человек, писатель, а поступает как ребенок. Ничему его жизнь не научила! Разве так можно? Что скажете вы, старшина?

— Писатели, они все такие, — не заговорил — задумчиво промолвил старшина. — К нам на передовую, помню, прибыл такой. Лезет под пули, голову не прячет, всё со своим блокнотиком. Ну, снайпер его и снял. Хороший был парнишка.

Они задумались, велели мне выйти, потом приказали войти и вынесли вердикт: посидеть мне на губе, обо всем поразмыслить, сделать выводы, чтобы не допускать подобного в дальнейшем.

Ванюшу Жукова разжаловали в ефрейторы. Через год он выбился в сержанты, меня больше не замечал.

Отдыхаю на губе. Еду приносят. Целый день на свежем воздухе да под конвоем. Да на виду у всех. Дорожки мету, уголь таскаю в караулку. Вечером не уснуть. Не потому, что нары жесткие и шинель колючая, а просто думы одолевают. Ребята теперь спят без задних ног. Тихо в казарме, только изредка забормочет кто-то невнятно, кто-то застонет. Горит неяркая лампочка над дверью. Застыли возле кроватей сапоги, обмотанные портянками. Свернувшись кольцами, отдыхают на табуретках ремни из искусственной кожи, твердые, как обручи. Как положено, ворот к вороту, петлица к петлице, заправлены на вешалке шинели. Опечатана ружейная пирамида. Привалился к тумбочке дневальный у входа, глядит на черные окна. Перед рассветом побегут мимо него в уличный туалет полуспящие пацаны, выпившие вечером за ужином по две кружки чая, — в теплых рубахах и кальсонах, сапоги на босу ногу.