Вальдемар Лысяк - Цена

- Вас тоже, пан профессор… так что и вам следует бежать.

- Я уже слишком старый, усталый и ленивый, чтобы бежать от красного быдла, от всей этой коммунистической чумы, но вам, графам, советую это сделать – без всяких шуток. Потоцкие уже пакуются и выезжают из Ланцета…

- Куда?

- Не знаю. Похоже, сначала в Вену, а потом и дальше на запад.

- С помощью немцев?

- Видимо, так… Вы тоже могли бы воспользоваться своей договоренностью с Мюллером. За такую же кучку долларов…

Граф махнул рукой.

- Не могу я сейчас думать об этом! У меня башка трещит после всего этого чудовищного диспута!

- Чудовищного? А я его считаю даже весьма любопытным. Столько нового открылось… И весело было, как холера! Всего можно было ожидать, пан граф, но то, что думая о спасении арестованных мы станем еще ссориться по поводу баб, похоти и вопросов пола – такого я не мог предусмотреть даже по пьянке! Среди всех идиотских тем нашей дискуссии – эта была самая идиотская. В какой-то момент я испугался, что пани графиня обругает всю компанию…

Оба глянули на фотографию, стоящую под зеркалом.

- Все это я сделал ради нее, пан Станьчак… - прошептал Тарловский. – Это была чудесная женщина… Красивая, но и умная…

- Среди дам такое встречается редко, - прокомментировал признание философ. - …Как правило, дамы " думают задом ", как утверждает один мой кузен.

Граф лишь раздраженно взмахнул рукой и искривил уголки рта:

- Профессор!... Вам уже не нужно ведь мутить им головы подобными словами – их здесь уже нет!... Впрочем, все мы мыслим гениталиями – и мужчины, и женщины, но почему же лишь над женщинами издеваются, будто " женщина маткой думает "?!

- Может потому, что матка умнее хрена… Издеваясь, мы мстим всем им…

- Я не принадлежу к таковым, что издеваются! – рявкнул Тарловский.

Обруганный профессор замолк. Граф тоже замкнулся в себе. Он сидел на своей инвалидной коляске, слегка склонив голову, как бы пытаясь уловить ухом далекие, гаснущие звуки рояля. Перед ним, на столе, лежали четыре стопки долларовых банкнот (каждая пачка была опоясана аптекарской резинкой), но он их не видел – у него были те раскрытые глаза слепцов, мистиков и людей, желающих освобождения в смерти. Философа, видимо, это напугало, и он обеспокоенно спросил:

- Господин граф, вы себя хорошо чувствуете?...

Тот, вместо того, чтобы ответить, лишь слегка кивнул.

- И о чем вы задумались, если можно спросить?

- О сыне…

- Вскоре вы его увидите.

- …И о том, что это вы спасли мне сына…

- Скорее уже, это мой несдержанный язык, пан граф!

- …И еще кое о чем…

- Да?

- …" Не судите, и не судимы будете ".

- Кто будет судить? Никто об этом и знать не будет. Никто друг перед другом не похвалится – из чувства стыда, пан граф! В том числе, и мы оба.

- Господь Бог будет об этом знать. Вы позабыли о Боге, профессор!

- Скорее, уж это Бог забыл о нас, дорогой граф. Наверное, рассердился, читая или слушая Шекспира.

- Что ты говоришь?

- Говорю, что он подслушал, как Макбет проклинает, что " мир – это рассказ идиота ". Ведь Шекспир был прав, так?

- Не мне судить, профессор.

- А кому же судить, как не людям? Ведь это мы, холера ясна, должны жить в этой фабуле Предвечного Творца! Это мы должны танцевать на сцене этого жуткого кабаре! Это мы обязаны выносить всяческие ужасы этого лишенного смысла, логики, достоинства, приличия и истины сценария! Разве что желаем загнать Назаретянина в угол, в небытие, и после того посчитаем, что божеством является биология, природа, не имеющая начал космическая плазма! Запишемся в пантеисты, дорогой граф!... Или поверим Шекспиру…

- Я верил Шекспиру с тех пор, как в студенческом театрике Львовского Университета мы ставили "Гамлета", профессор.

- Вы играли Гамлета?

- Только в качестве дублера, когда болел мой коллега. Здесь, в библиотеке дворца, у меня есть весь Шекспир. Не переводы – оригиналы. Но фраза Макбета – это всего лишь словесная блестяшка мастера драмы. Вы не завербуете меня в атеисты, так что не тратьте усилий, даже смерть сына не отобрала бы у меня Святой Троицы. Разве что вот лица этих людей на какое-то время отберут у меня сон…

- Каких людей? Которых расстреляет гестапо?

- Нет, лиц тех людей я не знаю. Я говорю о людях, которых вчера пригласил за свой стол… Вы видели их лица, когда они уже уходили?

- И что в этом странного? Каждый из них, собственно, перестал быть человеком. Или, говоря точнее – именно человеком стал. И каждый из них об этом знает.

- А вы, профессор?

Станьчак рассмеялся и спросил с горечью:

- Я?... Пан Тарловский – я уже очень давно утратил по отношению к себе какие-либо иллюзии. Но вот они утратили остатки иллюзий именно сегодня. Говоря "они", я имею в виду и вас. У всех вас теперь появилось осознание того, что вы сволочи, и что вы немногим отличаетесь от фрицев. Если Мюллер желал в главной степени этого, а я могу поспорить, что так – то он своей цели достиг… Собственно говоря, эту войну выиграл Мюллер, пан граф.

Хозяин не желал продолжать диалог. Он застыл неподвижно и тупо глядел неведомо куда. Гость понял, что самое время уходить. Но посчитал, что перед тем должен еще раз влить в себя знаменитую наливку графов Тарловских. Он взял графинчик и наклонил над рюмкой, но тута вытекло всего несколько капель. Он встал и взял второй графинчик – из этого удалось выцедить пару десятков капель. Третий подарил столько же, возможно, на каплю больше. Всего набралось около половины рюмки, вот профессор и разлил напиток по языку, прощаясь с блаженным вкусом. Потом вынул из жилетного кармашка часы, сверяя их с настенными часами.

- Через два часа придет капитан Мюллер… Светает. Я откланиваюсь, господин граф.

К выходу он направился решительным, хотя и не совсем четким шагом. Профессор повернул ручку, открыл дверь и уже собрался было переступить порог, как вдруг какая-то мысль задержала его. Станьчак повернулся, чтобы сказать совершенно трезвым голосом:

- Вы знаете, что самое паршивое, пан граф? Самое паршивое не то, что люди обманывают. Самое худшее то, что у каждого обмана имеется какое-то оправдание.

А после этого профессор вышел, закрывая за собой дверь.

АКТ VII

Писк тормозящего автомобиля перепугал птиц, проказничающих утром в садовых кустах. В вестибюле эхом прозвучал топот сапог Мюллера. Гестаповец прошел в салон, ведя за собой молодого графа Тарловского. В зале никого не было, но через мгновение камердинер Лукаш вкатил коляску с хозяином.

- Приветствую вас, герр граф, - сказал капитан. – Замечательное сегодня утро, столько солнца, столько бодрящей прохлады после дождя!... А ваша потеря, как вы сами видите, нашлась целой и здоровой.

Тарловский не ответил, лишь протянул руки к юноше. Тот припал к коляске и опустился на колени, бормоча сквозь слезы: