Норман Льюис - Бегство от мрачного экватора. Голоса старого моря

На этой радостной ноте и закончилось наше прощание. С часовым опозданием, громыхая на стрелках, на вокзал Фигераса прибыл почтово-пассажирский, битком набитый кормящими матерями, плачущими детьми и крестьянами, везущими в клетушках кур. Тут же налетели продавцы лотерейных билетов, торговцы черствыми бутербродами и лимонадом, имеющим цвет разбавленной крови. Из каждого окна высовывалось по двадцать-тридцать человек, они простирали руки, как бы моля о спасении. Половина тех, кто заполнял перрон, никуда не ехала: эти люди пришли сюда посмотреть, как приходят и уходят поезда, поговорить с пассажирами — свисток кондуктора положит конец этому мимолетному знакомству.

Это была моя Испания. Я узнал и полюбил ее, так же как узнал и полюбил Себастьяна, этого худого человека с грустными глазами, поэта, не писавшего стихов, безоружного бойца, побежденного, но не сдавшегося; жившего впроголодь и многого от жизни не ждавшего — было бы только чуть побольше хлеба. Он во многом был для меня живым воплощением своей страны.

Появился дежурный с огромными часами в руке.

— Отправляемся, господа, отправляемся. Просим пассажиров занять свои места.

Я поднялся в вагон, прошел в купе и, протиснувшись к окошку, помахал Себастьяну рукой.

— До следующего года.

— Если господу будет угодно.

— Конечно же, будет.

Мы переняли Бабкину привычку все решать за господа бога.

Стоило мне сесть, как крестьяне тут же принялись совать мне всякую снедь.

Зимой я получил письмо от Себастьяна. Он писал, что нашел новую работу, но какую именно — понять было невозможно. Ничего не написал он и о ловле омаров: должно быть, работы невпроворот, и ему не до того.

Летом я познакомился с одним испанцем — он где-то служил, а в Фароль приехал отдохнуть. Его заинтересовала подводная охота, но еще больше увлекла идея подводных раскопок, и в начале сезона мы провели с ним несколько недель в окрестностях Ампуриаса — рядом с развалинами, где, бывало, промышлял дон Игнасио. Насобирали кучу черепков, оставшихся от римлян, но ничего стоящего не нашли. Побывали на островах Эспердель и Эспальмадор, лежащих рядом с Ибисой. Рыбаки туда в это время не заходят, и огромные непуганые рыбины неподвижно стояли на мелководье, в нескольких ярдах от берега.

В Фароль я вернулся в начале июня, и сразу же заметил там разительные перемены. Бабка встретила меня все с тем же радушием, но сама она была уже не та. Куда подевалась ее степенность? Где былая неторопливость? Движения ее стали резкими, порывистыми. Она скинула вдовье одеяние, приличное почтенной вдове, и облачилась в простую блузку и юбку; безжалостные ножницы прошлись по ее седым волосам, обнажив худую старческую шею. Я глазам своим не поверил, увидев на ногах у Бабки черные кожаные туфли с аляповатыми металлическими пряжками: значит, строжайший запрет на кожу был отменен.

Перемен было много, о них-то и были ее первые слова. Она сказала — с видимым сожалением, — что сможет пустить меня только на месяц, а там начнется сезон, и комнату уже ни за какие деньги не снимешь.

В Фароле поселился агент какой-то туристской фирмы — с портфельчиком, в темных очках (до этого темных очков рыбакам видеть не доводилось). Он обошел всю деревню и договорился, что ему сдадут на сезон все свободные комнаты. Он платит по 15 песет в день, а будет там кто-нибудь жить или нет — это уж пусть их не волнует. Отказаться было трудно: как ни ждали в марте сардину, она так и не пришла, и опять остались ни с чем.

На море надежды сейчас мало, а ведь Бабка рыбкой приторговывает, так что пришлось искать другие источники дохода. Она надеялась получить разрешение пристроить к дому к дому флигель и показала мне план.

Голос ее звучал неуверенно. Я взглянул. Пристройка, шлакоблочный куб, была здесь явно ни к чему: пропадало чарующее ощущение первозданного хаоса, царящего во дворе, и рушилась гармония окружающего пейзажа, в который так естественно вписывался дом. Агенту не понравились голые стены фарольских домов, и, чтобы было поуютней, он велел всем взять в конторе и развесить картинки, изображающие Вестминстерский дворец в Лондоне, Эйфелеву башню, площадь Св. Марка в Венеции или Шильонский замок.

Были и другие новости. Улыбаясь ехидно и в то же время радостно, Бабка поведала мне, что Себастьян с Эльвирой ушли от нее, и, похлопав себя по животу огромной ладонью, дала понять, что Эльвира наконец-то забеременела.

Бабка объяснила, где я смогу найти Себастьяна.

Я уже был готов ко всему, так что не особо удивился, застав его за конторкой гостиничного ресторана: он снимал со спицы наколотые чеки и переписывал указанную на них сумму в толстую тетрадь. Десяти еще не было, ресторан не открылся, и Себастьян не сразу заметил меня, а когда же наконец оторвал взгляд от бумаг, то вздрогнул — так по крайней мере мне показалось. Он вскочил, и мы обнялись. На нем были черные брюки и черный галстук-бабочка, и он умудрялся в этом своем новом обличье выглядеть одновременно и развязным, и робким. Он посвежел, поправился на несколько фунтов, хотя, как был худым, так и остался.

Мы сели рядом, и Себастьян как на духу рассказал мне о своей жизни.

— Еще до твоего отъезда все было ясно, да уж больно не хотелось об этом говорить. До меня здесь старшим был мой старый приятель, я знал его еще по Фигерасу. Он много болел, и я частенько подменял его. Ты знаешь, сколько я получал на стройке? Двадцать восемь песет за смену. А здесь — обслужил компанию, и двадцать песет в кармане. И речи быть не может, чтобы не взять деньги — все чаевые идут в общий котел. Тебе не надо, так другим пригодятся. Ничего не попишешь. В этом году у приятеля моего открылась чахотка. Вот меня и взяли на его место.

— Ну и как, доволен? Это самое главное.

— Да как тебе сказать? Человеком себя почувствовал, вот что приятно. По крайней мере от Бабки мы избавились. Нам дали коттедж, две комнаты мы уже обставили. Но всегда что-то теряешь: на рыбалку я больше не хожу, времени нет. Работа — не сахар, все чеки, чеки, и трубишь с восьми утра до самой полуночи. Осточертело всем улыбаться. А улыбаться ты обязан: за это тебе деньги платят, в том-то вся и штука! Улыбнулся — тебе песета, сказал: «Всего хорошего, господа, всегда рады вас видеть у себя» — пять песет. Если компания — десять песет. Что и говорить, продаемся мы здесь.

— Давай о чем-нибудь повеселее, — сказал я. — На той неделе был я на Эспальмадоре. Ты не поверишь. Вода там такая прозрачная — голова кругом идет! Паришь, как в воздухе. А ты в этом году нырял?

— В сентябре мы выходили в море, там я нырнул на восемнадцать метров. С тех пор — не доводилось.

— У Эспальмадора глубина пятнадцать метров.