Норман Льюис - Бегство от мрачного экватора. Голоса старого моря

Манэра отверг обвинение в шпионаже, перечислил свои заслуги перед колумбийским партизанским движением и, сняв рубашку, продемонстрировал следы пыток, которым его подвергали в тюрьме. Он объяснил, что собирался уйти вместе с Вильей, так как решил остаться в живых и продолжить борьбу, а не жертвовать собой ради бессмысленной затеи, обреченной на провал.

В своем заключительном слове Диас заявил, что никакие былые заслуги не могут служить оправданием, поскольку речь идет о тяжких преступлениях, караемых смертной казнью, — о дезертирстве и саботаже. Он добавил, что Манэра, украв единственную подробную карту, которой они располагали, обрек отряд на неизбежную гибель и выдал свое намерение навести на их след полицию. Даже если бы они спаслись, их поход потерял бы всякий смысл, потому что, уговорив Вилью бежать, Манэра собирался лишить отряд человека, владеющего языком чоло. Диас был не только подавлен, но и смущен — на миг он показался себе подлым организатором грубой пародии на буржуазное правосудие, из всех участников которой лишь Манэра, стоявший со связанными за спиной руками, сохранял достоинство и самообладание.

Манэру признали виновным единогласно, исключение составил Борда, который попросил освободить его от участия в голосовании. Казалось, Манэру лишь слегка удивило то, что его не поняли. Сквозь серую дымку просвечивали призрачные очертания скал и красный диск утреннего солнца; Манэра производил впечатление единственного свободного человека среди осужденных на казнь.

Вынося смертный приговор, Диас стиснул обожженные руки. Выслушав его, Манэра на мгновение недоуменно нахмурил брови. Когда у него спросили, нет ли у него последнего желания, он снял с шеи цепочку и сухим тоном попросил передать ее девушке, которая была когда-то его невестой, и Фуэнтес записал имя.

В этот момент Диас вспомнил дошедшую до него историю о том, как жестоко обошелся Манэра с этой девушкой. Он задумался…

Когда приговор был утвержден, перед ними встала неожиданная проблема — как привести его в исполнение. Манэру с церковной торжественностью отвели за скалу, чтобы он не слышал их обсуждений. В гнетущей тишине, стараясь не глядеть друг другу в глаза, они ждали, что кто-нибудь объяснит им, каким образом следует отнять жизнь у человека, еще совсем недавно считавшегося героем, а теперь объявленного предателем. Из всех участников похода великодушный терпеливый Манэра пользовался наибольшей любовью, и царственное пренебрежение к своей судьбе, которое он проявил на суде, не могло не вызвать уважения. Гнев, примешивавшийся к уважению, был вызван не столько самим предательством Манэры, сколько тем, что оно поставило их в такое положение.

Диас заставил себя начать обсуждение предстоявшей тягостной процедуры, но в его голосе уже не чувствовалось властности вожака. Вместо того чтобы отдать приказ, он спрашивал, какие будут предложения.

Расстрел, в котором приняли бы участие все, тут же отвергли. Врач Фуэнтес недвусмысленно заявил, что его профессия — лечить, а не убивать и что убивать он может только при самозащите. Борда, скрестивший пальцы в виде распятия, отказался по религиозным мотивам. Негромко споря, люди стремились уйти от своей доли ответственности за то, что им предстояло совершить. Рамос спросил Фуэнтеса, может ли тот усыпить Манэру инъекцией снотворного, а затем предложил тянуть жребий, кому стрелять в спящего. Фуэнтес согласился, но при условии, что Манэра не будет против.

Диасу пришлось идти спрашивать Манэру, но тот, по-прежнему бесстрастный, не только отказался обсуждать способы своей казни, но вообще отмахнулся от всей затеи, не принимая ее всерьез. Диас оказался в положении оправдывающегося, а Манэра, опираясь на свои юридические познания, разумно, не теряя достоинства, обвинял его в том, что он устроил пародию на буржуазное правосудие.

Никогда еще моральное и физическое состояние Диаса не было таким плохим. Он испытывал слабость, его тошнило, у него поднялась температура, он корил себя за допущенные ошибки и, несмотря на то, что считал Манэру предателем, в споре с ним находил свою позицию уязвимой. Ему пришло в голову, что перед смертью следует предоставить Манэре больше удобств.

Веревки на руках Манэры резали кожу. «Зачем мы вообще связали его?» — подумал Диас. Многое было позаимствовано из арсенала средств подавления, которым располагало полицейское государство. Кое-что они делали бессознательно, только потому, что так обращались и с ними.

«Этот человек страдает, он голоден и замерз, — думал Диас, — но он не из тех, кто просит пощады». Манэра был в одной рубашке и брюках. Ветер рыскал среди скал и хлестал в лицо, а солнце, закрытое поднимавшейся пеленой тумана, совсем не грело. Остальные члены отряда закутались в одеяла, словно индейцы, и стояли поодаль, в двадцати ярдах, отвернувшись от того, что им не хотелось видеть. Диасу хотелось сделать что-то для Манэры. Он предложил ему поесть, выпить кофе, спросил, не развязать ли ему руки, не хочет ли он согреться у костра. Манэра от всего отказался.

Диас спорил с ним, упрашивал его, уговаривал раскаяться в своем предательстве и попросить прощения, но Манэра лишь покачал головой.

Внезапно Диас почувствовал, что ненавидит этого человека, который предал его, а теперь еще и отказывается облегчить ему душу, отвергая в своем высокомерном безразличии любые проявления гуманности. Он выхватил пистолет и, размахивая им, закричал на Манэру. Этот нелепый, бессмысленный жест, порожденный слабостью, вызвал у Манэры лишь презрительную улыбку. Диас знал, что теперь все смотрят на них, он испугался, что презрение Манэры передастся людям.

«Он же видит меня насквозь, — подумал Диас, — он-то знает, чего я стою». Взбешенный унижением, Диас больше не владел собой. Он прицелился в голову Манэры — тот лишь рассмеялся.

Диас нажал на спусковой крючок.

Через час они похоронили Манэру, подкрепились остатками еды и молча продолжили путь. Следующее ущелье оказалось именно тем, которое было указано на карте, и после нетрудного семичасового подъема они достигли водораздела. Они напились из источника, и им удалось подстрелить несколько голубей. Вечером на привале Диас обратился к ним с речью. Завтра, заявил он, они достигнут первой индейской деревни. Он сказал, что наполовину сражение уже выиграно.

Они искупались в открытом ими озерке и легли рядом на подернутый рябью песок. Хоуэл поглаживал Лиз по плечу. Теперь, когда отъезд стал делом решенным, они словно заново открывали для себя красоту Колумбии. Это был дикий, нетронутый, сказочный мир.

— Милая, знаешь, мне жалко уезжать отсюда, — признался Хоуэл.