Леонид Нетребо - Караван-сарай

Весь вечер мать делала вид, что не замечает глубокого расстройства сына, оттого что, якобы, не видит достойной подобному состоянию причины. Она вспоминала истории из своей молодости, чего не делала, пожалуй, с самой кончины мужа. Сегодня это виделось неким возвращением в то время, когда ей и сыну было хорошо вместе. И она почувствовала это возвращение, и уцепилась за него, и поэтому продолжала сыпать замечательными и не очень интересными историями, видя в непрерывности общения, пусть даже в форме непререкаемого монолога, спасение от возможной потери сына, которое она, наконец, узрела.

Но приближалась полночь, а сказать самое главное хотелось сегодня. До того как сын уйдет в свою комнату и, может быть, вместо положенного сна, отдастся кручинящим его мыслям, а в результате сделать далекие от справедливости выводы и запланировать неправильное, что может поломать жизнь… Таким образом, у нее совсем не было времени, чтобы подготовиться к речи, и она торопливо избрала не самый выигрышный, но, на ее взгляд, единственно приемлемый путь: она взялась говорить не своей речью — как правило, грамотной, выверенной, характерной для технической интеллигенции, к которой подавляющую часть жизни себя относила. Она приняла тон безыскусных в суждениях обывателей, не очень грамотных бабушек, женщин из пролетариев, которые всегда окружали ее в жизни: во дворе, в общественном транспорте, в среде знакомых и родственников. Именно используя их упрощенную лексику, в которой нет заботы о многих условностях, которые мешают легко обобщать, делать выводы, просто препятствуют свободной речи и усложняют взаимопонимание, мать, лишь только представилась такая возможность (закругляя очередную, на этот раз «среднеазиатскую» историю), сказала то, что очень хотела сказать:

— Азиаты и кавказцы — они как саранча. Лезут и лезут, где один — там и десять! И не смей отказать — родственник! Друг! Вот русские могут на друзей-родственников наплевать, если они того заслуживают, а у них — не смей, нельзя! Вот и попадешь, если что, в кабалу этих диких отношений. А чеченцы — это вообще, не дай бог! Свяжешься с ними, они же потом на тебя наведут, чтобы захватили тебя или родных, в том числе детей, в заложники. А потом еще и сами станут сердобольными посредниками в переговорах о выкупе! Еще и спасибо потом скажешь. А кто виноват в том, что о них такое мнение? Сами и виноваты!..

— Я читал, мама! — прервал ее Вася, вставая. — В самолете, и вообще…

— Ой, что-то я заболталась сегодня… Ты, наверное, уже хочешь спать…

Перед тем как уйти, Вася устало, без всяких эмоций проронил:

— Мам, ты знаешь, мне не нравится слово «русскоязычные».

Мать не поняла, но уточнить не решилась.

— Ну, вот и молодец, — прошептала она уже, как предполагала, спящему, поправляя одеяло. — Мне они тоже не нравятся, русскоязычные… Что, тебе настоящих мало, что ли?..

Через год Вася привез матери Алину и сказал тоном, который был присущ его отцу, когда он единолично принимал какие-то важные решения:

— Мама, это Алина, моя невеста.

Мать застыла лишь на мгновение. Затем подняла руки для объятий и пошла навстречу смущенной Васиными словами Алине.

— Здравствуй, дочка!.. — обняла и заплакала.

Мать ни разу не выразила сомнения в выборе сына; и все вопросы, которые она ему потом задавала, носили «технический» характер: когда будем делать свадьбу, кто ее родители, где будете жить — и так далее… В подчеркнутом безразличии к национальности Алины Вася прочитывал вину матери, которую та, видимо, осознала. Да и какая это сейчас вина, если у него — у них! — есть сейчас Алина? Так, недоразумение годичной давности.

— Какая свадьба, мама? — спокойно рассуждал Вася. — Мы с Алиной решили сделать все по-студенчески. А на сэкономленные от свадьбы деньги будем снимать квартиру.

От Васи не ускользнуло, что мать отнеслась ко всему достаточно легко и даже несколько рассеянно. Некоторые вещи в квартире говорили о том, что наверняка мать уже не одна. Ревность шевельнулась и угасла. В конце концов, Вася должен порадоваться за мать: сын далеко — и надо кем-то жить. Все это сказалось на том, что Вася и Алина уехали на пару дней раньше планируемого срока. Мать возражала несильно, но на вокзале опять расплакалась и призналась, обращаясь почему-то только к Алине:

— Аля, если бы ты знала, как я хочу внучку! Доживу ли?.. Может быть, после университета сюда приедете? Были бы рядышком…

Таким образом, Алина уже представлена Васиной маме. И вот сейчас они едут к родителям Алины. Вернее, только к матери, отца у нее уже тоже нет…

Разницу в последнем настроении матери Вася объяснил себе не только чувством вины перед ним. Если бы это было так, то истинное отношение к выбору сына непременно проявилось бы, пусть в мелочах, но не ускользнуло бы от него, он ловил каждое движение матери, каждое ее слово, каждый взгляд. Суть была в следующем: сейчас ей хорошо, поэтому нет никакого озлобления к инородцам, нет осуждения Васиного выбора.

Все бы решения принимались в состоянии удовлетворения! — так подумалось Васе с пониманием наивности такого желания.

Славяне в семье у давно оставшейся без мужа Фатимы уже были: двое сыновей женаты на русских.

Когда первый привел инородку, Фатима не очень расстраивалась: в их интернациональных краях смешанные браки на каждом шагу, и никого это не удивляет. Выбор второго сына вверг мать в тайное уныние, но и тут обошлось без преград с ее стороны. Дети, несмотря на то, что выходили в люди уже без отца, получились самостоятельными, и все их действия шли в русле того, как Фатима их воспитывала. С невестками сдружилась, внуки пошли, молодые жили хорошо. Чего еще нужно матери? «Уф, Алла! — лишь бы жили!» — говорила она соседкам про детей, вкладывая в немудреную фразу глубокий житейский смысл. Соседки кивали головами и некоторые, у кого в этом смысле не все было гладко, добром завидовали счастливой женщине: хорошие дети, здоровые внуки, сожитель — дай бог каждому.

Так получилось, что и сожителем у Фатимы, которая долгие годы, пока не выросли дети, оставалась одинокой, стал русский человек. После сыновнего примера выбор Фатимы уже никого, и в первую голову ее саму, не удивил. К тому же Камиль был мусульманином, хотя не было замечено, чтобы он усердствовал в соблюдении исламских обрядов, а самое главное, не пил, не сквернословил, несмотря на подозрительное прошлое. А уж его отношение к работе, к домашним делам было выше похвал.

— У тебя и Алина тоже, наверное, русского из университета привезет, — говорил Фатиме сосед с параллельной улицы со странным для башкира именем Карл.

Карл — давний товарищ покойного мужа Фатимы, почетный отставной буровик местного нефтедобывающего управления, который уже много лет, с тех пор, как соседка овдовела, безуспешно добивался ее руки. Все это время, несмотря на периодические отказы, остававшийся другом и, как ему казалось, опекуном семьи. Хотя в его опекунстве проку было мало: с тех пор как Карл вышел на пенсию, работником он стал никаким. Оказывается, вся его работоспособность могла проявляться в производственной деятельности, в работе по дому он был не на высоте. Усадьбу свою содержал в приемлемом состоянии, не более того, о каком-то хозяйственном творчестве и энтузиазме не было и речи. Скотину не водил, на огороде «сама собой» росла картошка, щетинились кусты малины и смородины, а из гаража месяцами не выезжал старенький «Запорожец». Все это, впрочем, худо-бедно обслуживали взрослые дети Карла, жившие семьями отдельно от отца. Больше внимания Карл уделял хозяйству Фатимы, что-то подправляя и ремонтируя, если в том была необходимость.