Александр Кожедуб - Мерцание золота

— Почему не под московскую?

— Дак Европа же.

Я покивал головой. Европа была сильным искушением. Короли, канцлеры, магистры, Ротшильды с Рокфеллерами, а над всеми ними Монбланом возвышается папа римский. Это зрелище могло очаровать кого угодно.

— И когда собираешься креститься?

— Уже, — веско сказал Алесь.

— Да ну? — удивился я. — In nomine et patria, et filia, et sancta simplicia [1] На первый взгляд т. н. «тринитарная формула» или «формула Троицы» — богословская фраза «во имя (Господа) Отца и Сына и Святого Духа» или слова подобного характера, называющие вместе три ипостаси Святой Троицы — Бога Отца, Бога Сына и Святой Дух. Этот символ веры также называется «крещальной формулой», — используемой при обряде крещения. На самом же деле, конечные слова в ней «et Spiritus sancti» — «и святого духа» заменены на «at sancta simplicitas» — «и святая простота» — парафраз выражения, приписываемого Яну Гусу. Приговорённый католическим Констанцским собором к сожжению как еретик, он будто бы произнёс «O sancta simplicitas!» — «О святая простота!» — на костре, когда увидел, что какая-то старушка (по другой версии — крестьянка) в простодушном религиозном усердии бросила в огонь костра принесённый ею хворост. Впрочем, биографы Гуса, основываясь на сообщениях очевидцев его смерти, отрицают факт произнесения им этой фразы. ?

У Алеся отвисла челюсть, и его взор сполз с горних высей на грешную землю.

— Ты тоже наш? — потрясенно спросил он.

— Не помнишь, как я латынь сдавал?

— Нет, — помотал головой Алесь. — Я на журфаке учился.

— Журфак любой идиот осилит, — вздохнул я. — А у меня был Беньямин Айзикович.

Мне казалось, что историю про латынь помнят все мои друзья, — ан нет. «Вот так и о каждом из нас позабудут потомки», — подумал я.

Латынь мы изучали на первом курсе, и после второго семестра у нас был даже не экзамен, а обыкновенный зачет. Но здесь следовало учесть, что преподавателями латыни у нас на филфаке были глубокие старцы Мельцер и Пильман.

Моим учителем был Беньямин Айзикович Мельцер. Это был носатый согбенный еврей, окончивший Ягеллонский университет то ли в тридцать шестом, то ли в тридцать седьмом году. Перед войной он эмигрировал в Советский Союз и вот уже сорок лет преподавал на юрфаке римское право, а на филфаке латынь. Несмотря на мафусаилов возраст, а может, как раз из-за него Беньямин Айзикович интересовался исключительно девушками. Он вызывал к доске какую-нибудь Ленку Коган, у которой ноги начинались от ушей, и ходил вокруг нее как кот возле сала, пока та стучала мелом, записывая: «Sic transit gloria mundi». Афоризмы Беньямин Айзикович всегда подбирал соответственно моменту.

Ребят он практически не замечал, но со мной вышла промашка. Ко мне из Киева в гости прилетел одноклассник Санька. Мы с ним распили бутылку вина, погуляли по городу и зашли на филфак. Саня захотел лично осмотреть заведение, в котором учится его лучший друг. Мы так громко обсуждали в коридоре занюханность этого самого заведения, что дверь одной из аудиторий распахнулась, и на ее пороге вырос Беньямин Айзикович.

Оказалось, что занятия по латыни в этот день проходили именно в моей группе. И Беньямин Айзикович меня узнал. Точнее, ему подсказала Ленка, выглянувшая вслед за ним из двери.

— Кожедуб? — удивилась она.

— Вот он Кожедуб? — показал на Саню пальцем, таким же крючковатым, как и его нос, Мельцер.

— Второй.

Врать Ленка не умела, но первокурсникам это простительно.

— И он из нашей группы? — уточнил Беньямин Айзикович.

— Да.

— Заходите, — пригласил меня в аудиторию учитель.

Но мы с Саней, толкая друг друга, постыдно бежали.

На всех последующих занятиях по латыни я забивался в самый дальний угол аудитории, но Беньямин Айзикович уже запомнил меня. К доске не вызывал, однако всякий раз удовлетворенно кивал, обнаружив меня в задних рядах. Роль кота, скрадывающего мышь, нравилась ему ничуть не меньше, чем охотящегося за салом.

В первый раз на зачете он меня даже не стал спрашивать.

— Идите готовьтесь, — небрежно махнул он рукой. — Латынь надо не прогуливать, а учить!

Во второй раз он недолго послушал меня, склонив голову набок.

— Нет, это еще не настоящая латынь, — сказал Мельцер. — Произношение не то.

У самого Беньямина Айзиковича произношение было как у обычного местечкового еврея: «цивилизацья», «канализацья». А может, здесь сказывалось влияние польского языка, Мельцер его тоже знал.

В третий раз я сдавал вместе со всеми двоечниками курса, которых набралось около десятка. Зачет получили все, кроме меня.

— Приходите тридцать первого на юридический факультет, — сказал Беньямин Айзикович. — Знаете, где юрфак?

— Знаю, — сказал я.

В спортзале юридического факультета я занимался в секции вольной борьбы, но говорить об этом Мельцеру отчего-то не стал. Я догадывался, что латынь и вольная борьба плохо сочетаются.

— Юристы там будут сдавать римское право, — кивнул Мельцер.

— Тоже двоечники? — догадался я.

— Конечно, — вскинул на лысину мохнатые брови Беньямин Айзикович. — Постараюсь до двенадцати всех отпустить.

Это был мой первый экзамен вечером тридцать первого декабря. Сам Беньямин Айзикович этот день праздничным, видимо, не считал.

«Заочники», — подумал я, оглядывая товарищей по несчастью.

Все они были старые, лысые и пузатые. По привычке я устроился в заднем ряду аудитории.

Беньямин Айзикович начал с юристов, которые не знали не только римского права, но и русского языка. Они стояли перед ним как соляные столбы с вытаращенными глазами.

— Приеду домой и сразу подам рапорт на увольнение, — прошептал студент, сидевший рядом со мной.

— Милиционер? — спросил я.

— Замначальника райотдела.

У него отвисли брюхо и челюсть, а глазки округлились до размеров пуговицы на пиджаке. Я не удивился бы, если бы под пиджаком у него обнаружилась кобура с пистолетом, но здесь ему не помог бы и пистолет.

«Впрочем, можно застрелиться», — цинично подумал я.

— Ладно, — поднялся со своего места Беньямин Айзикович, — юристы римского права не знают. Прискорбно, но это факт. Теперь давайте послушаем, как знают латынь студенты-филологи.

Соляные столбы в аудитории мгновенно превратились в шаловливых отроков. Мой сосед достал из кармана носовой платок, вытер им багровое лицо и громко высморкался. Об увольнении из органов, похоже, он уже не помышлял.

Тяжело вздохнув, я повлекся к ритору. Он походил на изголодавшегося грифа-стервятника, которому не терпится вскочить на жертву, пробить мощным клювом чрево и потянуть из него кишку.

Латынь у меня отскакивала от зубов. Я склонял, спрягал и сыпал афоризмами: «Доколе же ты будешь, Катилина…»

Юристы хохотали как припадочные. Вероятно, я им казался кем-то вроде Карцева, выступавшего в университете на прошлой неделе. «Ты не кассир, Сидоров, ты убийца!»