Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

— Ну, знаете… — попытался возмутиться Сергей Григорьевич.

— Знаю, все знаю и потому ухожу. Вы разрешили мне откровенность, и я сказал. Но, однако, я ничего не говорил и вы ничего не слышали… Впрочем, надо шагать со временем в ногу? Надо бороться о формализмом? Замечательно! Бюрократизм, бумагоотчетность захлестнули всех? Удивительно верно, хотя слышали эти восклицания уже множество раз, но ничего не менялось. А менять надо. Решительно, страстно, громогласно. Менять! Я предлагаю железной рукой отменить, изъять какую-либо форму отчетности. Разослать всем учреждениям уведомление, что изымается, например, форма Ф-6. Она, кстати, почти дублирует Ш-3. Можно отменить и форму А-2, или пусть представляют ее не ежемесячно, а раз в квартал…

Он мелкими, подпрыгивающими шажками пошел к двери, обернулся, подмигнул, изрек:

— В наше время нет ничего мудрее — и вперед идти и на месте стоять, — и исчез за дверью, хохотнув дурацким смешком, словно коза проблеяла.

Бог мой, на кого же он похож? Сергей Григорьевич вдруг сделал удивительное открытие: почему он никогда не замечал, что Юрий Иванович неотразимо похож на хрестоматийного черта, на того мелкого беса, которого традиционно рисуют художники? Волосы его вечно торчат надо лбом, как рожки, ходит он вприпрыжку, постукивая ботинками дробно, как копытами, а брюки топорщатся сзади, будто под ними спрятан хвост… Какое-то наваждение, честное слово, последнее время ему всюду мерещатся черти, с ума можно сойти… Впрочем, Юрий Иванович и впрямь похож на мелкого беса…

Это открытие почти развеселило Сергея Григорьевича и в какой-то мере сняло неприятную накипь на сердце от демагогического выступления Людмилы Павловны… А впрочем… впрочем, что-то по-житейски толковое было в словах Юрия Ивановича. Было.

Мог ли теперь Сергей Григорьевич оставить дело, которое доверено ему? Все бросить, уехать в мифическое пространство, на Север, к дочери или еще куда-либо — какое-то нелепое желание! — и означало бы дезертирство, ну, предательство не предательство, а попустительство той атмосфере нигилизма, болтовни, которая проявилась и в лепете Людмилы Павловны, и в «житейской мудрости» Юрия Ивановича и которая, безусловно, царит в его учреждении…

Сергей Григорьевич сложил в стол бумаги, пошел к двери. Людмила Павловна сидела все в той же застывшей позе, смотря деревянным взглядом в пространство.

— Мне доложили, у вас горе, — сказал Сергей Григорьевич. — Получите в бухгалтерии пятьдесят рублей.

Она испуганно взглянула на него, прикусила губу.

— Всего доброго, — проговорил он и ушел.

Сергей Григорьевич ушел. Людмила Павловна сидела, закрыв лицо руками. Она бы выплакалась, но не было слез. Она бы… Впрочем, что она могла сделать, как, чем заглушить душевную печаль и отчаяние, которые владели ею? «Мамочка! — кричала она беззвучно. — Дорогая мамочка». Она вопила, орала, корчилась от боли, не двигаясь, зажав ладонями холодное, онемевшее лицо. Если бы она могла в самом деле найти в себе силы, чтобы закричать, упасть на пол, биться головой об стену, если бы она могла разрыдаться, как малое дитя… Всю свою боль, все свое горе, всю печаль своей жизни она выплеснула в лицо Сергею Григорьевичу, словно он был в чем-то виноват перед нею… А может быть, и виноват, ибо все друг перед другом виноваты… Как у нее вырвались эти слова, она и сама не знает, но только одно знает, что, говоря, она кричала: «Мамочка, тебя нет, а я так, как жила, не могу больше жить. Не могу!»

Людмила Павловна отняла тяжелые руки от онемевшего лица и увидела Семисферова. Он стоял в дверях и смотрел на нее… Ах, господи, он смотрел на нее все понимающим взглядом…

Он держал в руке вафельный стаканчик в мороженым. Подошел, поставил перед нею на стол, сказал:

— Это называется мороженое. Я никогда не ел. Оказывается, очень вкусно.

Она улыбнулась.

И поняла вдруг, что, если бы не Семисферов, она никогда не сказала бы то, что сказала Сергею Григорьевичу. Потому что не только безысходное горе владело ею, но после встречи с ним у больничных ворот в ней поселилась и жила неосознанная вера, смутная надежда, что, потеряв единственного человека, согревавшего ее существование, она нашла иную — верную опору…

Трижды Величайший печально смотрел на них. Увы, он не мог гневаться на Рахасена, понявшего нечто, что скрыто за семью печатями, узнавшего, может быть, тайну истинного бессмертия и обрекшего себя на мгновенную земную жизнь.

— Рахасен, сын мой! — прошептал он и в страхе оглянулся. Но он был один, никто не слышал его слов.

Трижды Величайший приказал погасить светильники и лежал во тьме, в пустоте множества пространств, никому нельзя было тревожить его уединения — Трижды Величайший размышлял.

Свершилось невероятное: у него есть сын. И родила его бывшая земная женщина, мать его первенца. Рахасен — родной брат Каина. А ведь могло, случиться непоправимое — первенец был проклят Не Имеющим Имени, а его брата вот-вот готов был проклясть родной отец. И тогда страшная отметина Трижды Величайшего отпечаталась бы на лбу Рахасена. За что отец хотел его проклясть? За то ведь, за что проклят и он сам Не Имеющим Имени, за непослушание. Во всех пространствах добродетель одна — покорность?

Рахасен — его сын! Вот, значит, почему всегда с такой тревогой и любопытством приглядывался к нему Трижды Величайший. Не Имеющий Имени всесилен, но и он не сумел предотвратить то, что свершилось — Аве и бывший ангел встретились и снова родили дитя… Трижды Величайший отмщен хотя бы так.

Но что-то тревожило Трижды Величайшего. Рахасен что-то сказал там, на земле, однако Трижды Величайший не придал тогда его словам почти никакого значения. Но сейчас он вспомнил их и понял, что Рахасен сказал необратимое.

Трижды Величайший подошел к Книге Судеб, перевернул назад несколько страниц и увидел то, что уже видел прежде — Рахасена и Крутоярова на бульваре.

…— Что вас терзает, молодой человек? — вдруг спросил Крутояров. — Вы больны? Вас кто-то обидел?

Рахасен усмехнулся.

— Вы уже проявляете сострадание ко мне? Не беспокойтесь, ничто меня не терзает, я не болен, никто меня не обидел… Я живу в трех пространствах, в семи сферах. Но я устал — так жить нельзя, летая из одного мира в другой. На мне будто какая-то вина перед людьми… Какая? Мне совестно… А за что?

Трижды Величайший захлопнул книгу. Вот эти роковые слова, слова, с которых начинается человек. «Мне совестно», — сказал он…

Все кончено, он не вернется…

Что ж, пусть Рахасен станет человеком. Пусть испытает то, что испытал когда-то в цветущем земном саду ангел, его отец, ослепленный тайной красоты первой женщины…

Сын мой, живи! Пусть живет каждый твой волос, пусть пальцы твои живут, и уши, и глаза, и ресницы, и нос, пусть ноги твои живут, и икры, и бедра, и все члены пусть живут, и мозг пусть живет, и бьется мысль, и грудь пусть живет, и пусть стучит в груди загадочный орган — сердце, и пусть найдешь ты на земле то, что возвышает человека и что украшает его трепетную жизнь — дело, и трудом своим обновляй землю, где отныне придется тебе жить… Пусть будет так!..