Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Он подумал так и ужаснулся, решив, что сошел с ума. Все, что испытывает сейчас, все, о чем думает, не его, все будто кем-то внушено. И не сердце у него болит, а мозги; определенно, он сошел с ума, ибо так думать может только человек, сошедший с ума. Как это нет пользы от его учреждения? Есть польза, и значительная.

Скорее домой, скорее к себе в берлогу, надо отлежаться, привести себя в положенное состояние духа.

Сергей Григорьевич хотел поймать такси, но ловить такси в этот час бесполезно. Он ринулся к троллейбусу, его втиснули в салон, где нельзя было и продохнуть, такая теснота. Троллейбус тронулся, и Сергей Григорьевич с отчаянием понял, что едет не в ту сторону, хотел сойти на первой же остановке, но и выйти было невозможно. Он покорился судьбе, ехал и ехал, его проталкивали вперед к выходу, наконец протолкнули и выпихнули на улицу.

Он огляделся. Эту улицу он хорошо знал, но она жила тайно в его сознании, она существовала и будто не существовала, была и не была. Все-таки в случайных происшествиях, в нелепостях, которые вытворяет с нами жизнь, в ее капризах есть какая-то логика, закономерность. В течение нескольких последних лет он часто появлялся на этой улице, стремясь к тому дому, который высится девятнадцатиэтажной башней в двухстах метрах от троллейбусной остановки. Тайно. Даже шофер никогда сюда его не возил — добирался сам на городском транспорте, неизменно чувствуя страх то ли от предстоящего свидания, то ли от ощущения, будто совершает преступление и вот-вот будет разоблачен. Оглядываясь, Сергей Григорьевич обычно почти бежал к серой башне, похожей на множество других таких же, выстроившихся вдоль улицы, цепенел у подъезда, где всегда — летом, зимой, в дождь, в снегопад, утром и поздно вечером — сидели старушки в черных одеждах, оглядывали его, плотоядно переглядывались, словно знали, куда и зачем он идет, он не смотрел на них, но всегда чувствовал их взгляды. Проскользнув в подъезд, вознесясь на лифте на девятый этаж, он только тут переводил дыхание возле пятьдесят шестой квартиры, чувствовал успокоение, обретал душевное равновесие и нажимал кнопку звонка.

Вот и сейчас, когда его вынесли из троллейбуса на тайную улицу к тайному дому, он машинально и привычно оглянулся и покаянно вздохнул. Здесь он уже давно не был и сегодня не собирался сюда. Но в то же время понял, что во всем есть своя закономерность — и в том, что отпустил машину, и в том, что втиснулся в троллейбус, идущий в обратную сторону от его семейного дома, и в том, что толпа пассажиров выпихнула его из вагона именно на этой остановке.

Впрочем, куда ему идти, как не сюда? Здесь его ждут, всегда ждут, когда бы он ни появился. Он мог месяцами не приходить сюда, не звонить по телефону, однако знал, что тут его ждут. Это ощущение бескорыстной преданности, радости, которые он всегда видел на лице женщины, живущей здесь, давно стало ему привычным. Она не беспокоила его звонками, не досаждала просьбами, не ожидала подарков, которых он, кстати, никогда ей и не приносил, даже цветов не приносил, а они продавались тут же в киоске на углу улицы. Не только потому не приносил, что не умел дарить, и не от скупости, хотя и был прижимист, а оттого, что знал — и так все обойдется, и так будет радушно принят. А кроме того, он был непривычен ходить по магазинам: магазинная жизнь и вообще все, что касалось быта, было далеко от него…

Что с ним случилось сегодня? Колет сердце. Опять колет. Как непрочна жизнь. Неужели он прожил свой век? Так мало. И для чего прожил? Были в его жизни стремительные годы, трудные, тяжелые, физически изнуряющие, три года бурной деятельности, кипучей энергии, веры в высокие идеалы, годы, которые ныне кажутся лучшим временем жизни. Тогда по путевке комсомола он работал на сибирской комсомольской стройке металлургического комбината, носясь по бескрайним строящимся цехам день и ночь. Но однажды, спасая склад с различными материалами, обгорел, полгода пролежал в больнице и, комсомольский секретарь, энтузиаст, вернулся в Москву, стал работать в учреждении, которое ничего не производило, а только рассылало во все концы страны по организациям и предприятиям множество инструкций и циркуляров, требовало отчеты, как выполняются эти циркуляры, а потом исправно отправляло все отчеты в архив. В подобной созидательной деятельности и проходила его нынешняя жизнь.

Опять! Откуда эти мысли? Это самоуничижение совсем не свойственно ему. Ныло сердце. Неужели вот так умирают? Приходит неудержимая сердечная боль, и вместе со страхом смерти приходит другой страх — одиночества. Все кажется ненужным, пустым, ты наконец-то остаешься один на один с самим собой, вокруг тебя бурлящая жизнь, а ты ей не нужен, безразличен, толпы людей обтекают тебя, как фонарный столб. Ты один в гремящей, суетливой живой пустоте… Какая бесплодная судьба, подумал он, ощутив свое одиночество. Нет, нет, в таком состоянии он не должен идти сюда, не должен показывать свою слабость, надо возвращаться домой, надо. Уж если ему суждено умереть в эти минуты, то умереть он должен не в тайном доме, а в своей квартире, на глазах жены, заботливой, суетливой Катеньки. Без Катеньки он не представлял свою жизнь, хотя с годами многое в ней и раздражало его. И в первую очередь ее шумная энергия, которая, казалось, была беспредельна. Катенька, когда-то тихая, скромная, даже застенчивая девушка, начавшая трудовую жизнь воспитательницей детского сада, вдруг в один давний прекрасный день выступила на какой-то конференции с пламенной речью. Речь пришлась по душе начальству, воспитательницу скоро сделали директором детского сада, а потом работником райисполкома, а потом… потом и пошло, поехало. Значительнее становились должности. У нее появились решительные жесты, как у комиссарш в кожаных куртках из кинофильмов о гражданской войне. Она стала членом многих обществ, ее куда-то постоянно избирали, облик сделался более монументальный. Милая его Катенька, бывшая тихая молчаливая девочка, стала неутомимой общественной деятельницей, не закрывающей рта даже дома, авторитетно умеющей потолковать обо всем — о литературе, балете, политике, о физических явлениях, проблемах химии и сельского хозяйства. Должность, общественное положение не позволяли ей чего-либо не знать, и она знала все.

Господи, подумал Сергей Григорьевич, и из его похорон она устроит мероприятие и над его могилой произнесет речь. Произнесет. Безусловно. Будет ли это лицемерием? Нет, это не будет лицемерием, она давно уже живет в мире слов, где часто приходится менять убеждения, однако, меняя их постоянно, всегда оставаться искренней.

Сергей Григорьевич поймал себя на мысли, что ведь и он таков. Жена словно играет какую-то роль на сцене жизни, меняя маски, радуясь, страдая, торжествуя, как требует сегодня роль, и он таков всегда — искренний и всегда… какой? Ну, как тот кинорежиссер, о котором недавно писала «Правда», который, сняв антирелигиозную кинокартину, тайно пошел отмаливать грех перед богом в церковь.