Александр Бренер - Жития убиенных художников

И поэты, как сказал Ницше, слишком много врут.

Человека, если он не упрямится, можно поставить в какую угодно позицию: в офис, на трибуну, раком, на колени, на стройку, сторожем в концлагерь, барменом в Кремль, президентом в Академию наук, секретарём в политбюро, коммуникатором в интернетовскую сеть, на конвейер, на шпионскую службу…

Аргументы в раздаче должностей и рангов — палка, муштра, промывка мозгов, морковка, миллион долларов, кусок колбасы, квартира на Арбате, лесть, хамство, поглаживание по жопе…

Средства принуждения или поощрения — зуботычина, обещание вечности, надежда на место в истории, длинный рубль, приглашение на телевидение…

Но ведь на самом деле всё это чепуха!

На самом деле человек вовсе не это!

Человек — одуванчик, с млечным соком внутри, и его парашютики-семянки могут лететь в разные стороны.

И вообще: человека не существует!

И художников — тоже!

Только философия спасает, мысль.

Когда я увидел московских художников в 1992 году, то меня сразу, в тот же день, осенило: ерунда всё это. Мысли не хватает. Лучше бы я улетел на Луну, как Клейст. Лучше бы я влюбился. Лучше бы убежал с любимой нимфой на голый пляж и трахался в прибое, пугая крабов. И весь свой срок в качестве художника я только об этом и мечтал.

Современная литература, искусство — это всё морок.

Когда смотришь на девушек голых, на детей в парке, на цветы — вот это праздник! Истина-естина во плоти! У них такие красивые ноги, лепестки, крапинки…

А с художниками — скучно… С девушками можно трахаться — в ухо, в пупок, между ног… И просто радоваться… Или есть что-нибудь вкусное и смотреть друг на дружку… И снова сношаться… А потом уехать.

Хорошо уехать — от литературы, художников, музеев, от трусости и вони человеческой.

В Италию.

В Триест.

В Неаполь.

В Монтескальозо.

На пустынные пляжи.

На Сицилию.

В Португалию дикую.

На ничейные пляжи.

В Испанию, где можно спать на скамейках.

Там везде — море, море.

И фонтаны, в которых можно мыть гениталии.

И снова обниматься: на берегу, в солёной воде.

И плевать тогда на всех художников в мире.

Это — правильно.

Но в Москве, я, к сожалению, стал художником. Ведь я слаб головой, как Калигула, как Нерон. В морок попал, в туман. И не в «тёмный морок цыганских песен», как сказал Блок. Нет — ещё хуже. Я попал в морок современного искусства.

Там, в Москве, была целая армия художников. Они все служили просветительскому делу современного постконцептуалистского салона.

Какая это всё была тягомотина.

Я одурманился, растерялся, деморализовался, мобилизовался. Искусство ведь требует мобилизации. А ведь истина, естина — в демобилизации, в уходе из этого мира, как хотел Иисус. Но я не стал его Павлом, а стал полным дураком на каких-то полгода.

А потом я снова одумался — и стал художников атаковать!

Философия, мысль, помоги!

ИСКУССТВО МЕРТВО. Вот что нужно зарубить себе на носу, а я всё не могу, всё обольщаюсь им, маленький.

И я ходил на выставки и семинары, интересовался Кунсом, Жижеком, Тер-Оганьяном, Ольгой Чернышёвой и группой АЕС, хотя они — пни (по сравнению с Агамбеном и Иисусом).

Потом я всё-таки очнулся и стал нападать на них всех.

Нападать, как туареги, как пигмеи, как аланы и роксоланы — это весело. И конечно без всякой дурацкой документации!

И чтобы это не было «искусством»!

ИСКУССТВО МЕРТВО.

Незадолго до своего самоубийства Майк Келли, честный художник, сказал: «Если бы я знал, как всё вокруг обернётся, то никогда бы не стал художником».

И Пикабиа давным-давно говорил: «Хватит искусства, давайте заниматься удовольствиями и наслаждениями».

И злился на Макса Эрнста, на Андре Бретона, ведь они продолжали делать своё убогое, удручающее, нудное, мнимо-освобождающее искусство.

Но Пикабиа сам позже устал, усомнился. Морок сгущался.

Но ясен был Ги Дебор.

И Малевич тоже сказал: будем лениться.

И Рембо — сбежал.

И Арто — не мог больше терпеть всего этого искусства.

И Бас Ян Адер.

И Артюр Краван.

И Игорь Терентьев: «Творчество — цыц!»

И Феликс Фенеон — умный и твёрдый: «Я стремлюсь лишь к молчанию».

И Жюльен Купа: «Не нужно вообще замечать искусство».

И Хельмут Ньютон — искушённый, опытный: «Искусство — грязное дело».

Но никто их не слушал, не вслушивался, кроме неизвестных мудрецов, святых, детей и счастливцев.

И Пастернак ведь тоже: «Позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех». А ведь Шиш Брянский и Кулик, которые всё время что-то слабоумное базарят, — это о них и сказал Пастернак!

И вообще, не лучше ли, как пропето у Цветаевой: «Так: Лермонтовым по Кавказу прокрасться, не встревожив скал»?

Да, именно: прокрасться, индейцем промелькнуть, проскочить — и исчезнуть из поля зрения злой культуры, которая живодёрствует, губит, отравляет, иссушает, растлевает, старит.

Лучше не пишите и не лепите, а прокрутитесь на турнике да прокатитесь на велосипеде, как советует Александр Кушнер, бывалый поэт.

Лучше вспомните, как кувыркнулась в речку Мушетт…

Меня превозносили, называли, обзывали, клеймили скандалистом, скандальным однодневным мотыльком. Но все мои критики — базарные торговцы ярлыками — представления не имели, что означает скандал, какова его ягодная, алчущая солнца, плодоносная природа. А ведь в России, на её сказочном яблоневом дереве, вырастали когда-то лихорадочные фрукты скандала.

Скандал — это баядерка, прекрасная, юная, никем не запланированная, раздевающаяся, чтобы оскорбить, невинная баядерка. Вот как я понимаю скандал.

Русская культура, где скандал был ребяческим жестом и отчаянным криком из бездны заброшенности, невнимания, равнодушия к живому существу, — эта русская культура забыта сегодняшними бездарными критиками.

Да, я скандалист, но — не ваш.

Я принадлежу культуре Мандельштама, русских мальчиков и «тучек небесных» Лермонтова.

Я хочу быть с той русской культурой, о которой имел понятие Аполлон Григорьев:

В русской литературе апология скандала ясно прослеживается далеко вглубь, внутрь — от Блока к Пушкину.

Великая свято-профанная, демонически-газетная поэзия Блока вся держится на сдерживаемом, но неудержимо прорывающемся аффекте скандала. Такие вещи, как «В дюнах», «Унижение» или «На железной дороге», — это ритмизированная стихия скандала, как и знаменитая «Незнакомка», как «Двенадцать». Носителем скандала у Блока всегда является женщина — Афродита Площадная, становящаяся в скандале, через скандал — Афродитой Небесной. Скандал у Блока — это момент метаморфозы существа: из проститутки, мещанки, нищенки, прихожанки, девушки в хоре — в Прекрасную Даму, Кармен, Богоматерь, богиню мщения!