Александр Бренер - Жития убиенных художников

Он ревновал, когда меня хвалила в своих статьях Дёготь, когда мной интересовался Пригов, когда меня взял в свою клику босс Мизиано.

Он завидовал, когда обо мне брехали бульварные газетёнки.

И ещё он видел, что его хвалёная «прозрачность» — пожухлая халтурка, скучная мутотень, а вовсе никакая не прозрачность. Тягомотина для недотыкомок.

Вот и стал этот недопечёный кулич, этот литургический купчик скрести себя по бокам и кумекать: куда бы ему вывернуться из тупика прозрачности, хм-хм!

Никакой подлинности, лёгкости в его повороте к «акционизму» не было — одно кишечное страдание, скрежет зубовный.

Был, конечно, и самолюбивый азарт, желание взбодрить карьерку.

Увы! Собачья эпопея привела Кулика не к бестиальности, а к бешеному эстетическому прозябанию.

Как говорил Варлам Шаламов: искру творческого огня можно выбивать и обыкновенной палкой.

Кулик сам себя бил палкой, как унтер-офицерская вдова, которая сама себя высекла.

Думая об акционизме Кулика, я не могу отделаться от ощущения, что он готов был собственную мошонку на кресте распять — лишь бы заполучить своё место в истории искусства.

В этом смысле духовным наследником Кулика является Павленский.

«Последнее табу, охраняемое одиноким Цербером», — так я назвал действо, произошедшее осенью 1994 года перед галереей Гельмана, когда я водил Кулика на цепи по мокрому асфальту, а он голышом бросался на проезжающие автомобили.

Почему Цербер?

Потому что Кулик и был псом, охраняющим шкаф с изъеденным молью искусством.

Он понимал искусство банально, уныло, рабски — как хрестоматийный корпус, освящённый искусствоведами и музеями.

Он всеми силами хотел вписаться в этот корпус-морбус, поэтому и охуевал в тот вечер, готов был в говёную лепёшку разбиться, лишь бы угодить всем этим критикам и циникам, собравшимся на холодной улице.

После своего выступления он блевал во дворике — напряжение оказалось слишком велико для этого мещанина-художника.

Я тогда водил его на железной цепи, приговаривая цитату из стихотворения Вертинского «То, что я должен сказать».

Это — стихи о бессмысленных смертях русских солдат на полях первой мировой войны, строки о том, как юность «закидали ёлками и замесили грязью».

— В бездарной стране! В бездарной стране… — кричал я.

А Кулик метался по грязи, в наигранном остервенении кидался на публику.

Всё тогда было как в этих стихах Вертинского — глупо, дико и беспросветно.

Осторожные зрители молча кутались в шубы и куртки.

А какая-то женщина с искажённым лицом кричала от ужаса и восторга, когда Кулик прыгнул на неё.

Нет, никто тогда из московского художественного бордельчика ни черта не понимал в происходящем, хотя бездарная страна уже вовсю ныла и кровоточила от хамства власти, от беспощадности и ненужности того круговорота, в который все были брошены.

Впрочем, художник Ригвава понимал, и говорил о «какистократии» — господстве худших.

А Пригов сказал мне той ночью:

— Вы всё правильно делали. Только вы.

Зато эта кромешная баба из тройки АЕС — Татьяна Арзамасова — восклицала в тельмановском офисе:

— Ах, Саша, ты проиграл! Теперь Кулик — главный радикал!

Вот так дура и дрянь.

Кулик, однако, в своём мизерном, азбучном восприятии искусства был не одинок.

Он был Цербером, а другие?

Разве прославленный Илья Кабаков не является всего лишь прилежным сторожем, охраняющим мировой музей?

Разве не свойственно всем этим Никитам Алексеевым и Вадимам Захаровым консервативное, охранительское понимание культуры?

А на другом полюсе — опереточное хихиканье каких-нибудь «Синих носов».

Дрянь, срам, убожество!

Олег Кулик в 90-е годы пошёл по дороге популистского искусства в Москве.

Эту дорожку мог бы осваивать и Анатолий Осмоловский, но он колебался, раздумывал, читал Адорно.

А Кулик кинулся в популизм с азартом, прямо как Мам-леев — в задний проход Бабы-Яги.

Куликовский популизм не имеет, конечно, ничего общего с народным (или низовым) искусством.

Популизм Кулика — это подгонка языка современного московского искусства к уровню российских средств массовой информации.

Московская артистическая деморализованная среда не имела никаких художественных критериев и этических ориентиров и поэтому охотно аплодировала куликовской базарной адаптации.

Пометавшись в тот мокрый вечер Цербером на цепи, Кулик круто пошёл вверх.

И газетки теперь застрочили о нём, и критики подбадривали.

Хозяйчики вроде Мизиано и Бакштейна прежде морщили носы от куликовской «прозрачности» — зато куликовская собака им пришлась по нраву.

И понятно: это была их цепная собака, верный, хоть и кусачий пёс.

Он лаял, скулил, выл, дёргался, рвал штанины, но хорошо служил этим двум доморощенным дрессировщикам, пытавшимся держать на коротком поводке всех московских художников.

Другой забавный эпизод с Куликом-шавкой произошёл в Стокгольме, на выставке «Интерпол».

Там, на открытии, я сидел за ударной установкой — и барабанил что было сил, как заяц в угаре.

Я был в ярости, и вместе с тем — в смеховом подъёме.

Мне нравилось барабанить на весь Стокгольм: «Интерпол» — проект совместной работы художников из разных стран — был провален и выродился в ничтожное шоу.

Я барабанил минут сорок, орал и ждал момента, когда мои барабанные рулады взвинтят меня настолько, что я решусь уничтожить эту позорную выставку.

Её следовало уничтожить — это был акт разрушения — разрушения.

Момент настал.

Я задыхался и горел в поту. Я уже сломал одну из барабанных палочек.

Тогда я вскочил и начал крушить безмозглую инсталляцию из человеческих волос, которая возвышалась в центре помещения.

Мне было весело ворошить, разбрасывать комья волос.

Кулик в это время сидел в другом конце зала.

Сидел возле построенной для него будки — сидел на цепи, голый.

Сидел — и скулил, полаивал.

Увидев мои разрушительные действия, он решил, что я стану единственным героем события, что все лавры окажутся на моей башке.

Поэтому он начал кидаться на посетителей и кусать их.

Он хотел во что бы то ни стало попасть в заголовки газет, которые на следующий день напишут о скандале.

Я атаковал выставку, потому что она была — ложь, туфта.

Кулик кусал зрителей, потому что хотел быть знаменитым русским цербером.

А потом, кстати, он ручки целовал у шведского куратора, извинялся, сопли пускал.

А я послал их всех к чёрту!

Мизиано, шведы — фуфло.