Александр Бренер - Жития убиенных художников

И никто не скажет как Лев Толстой: «Окружён негодяями! А самый большой негодяй — это я!»

Этот нынешний рвотный, вездесущий, деловитый бидермейер включил в себя уже всё: гражданские права, порно, хип-хоп, молодёжную моду, иронию, политический активизм, музей «Гараж», Бутырки, революцию, Платона, Платонова, сопротивление, анархизм, фашизм, православие, русский авангард, CNN, Би-би-си, боди-арт, ПЕН-клуб, Жака Рансьера, государственное телевидение, голых бомжей, Берлин, Фили, Шанхай, акварели Гитлера со вставками братьев Чепмен…

И никто не убегает белкой или волком в тайгу. Никто не висит на дереве ленивцем. Нет, все трудятся, все пашут, все роют, все куют, все бегают наперегонки в общем концентрационном лагере культуры — на благо вечному стилю бидермейер. Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства!

Лимонов — это Готлиб Бидермейер, и Кирилл Медведев — Готлиб Бидермейер, и Кулик — Готлиб Бидермейер, и Юрий Альберт — Готлиб Бидермейер, и Ольга Чернышёва — бидермейер, и Давид Тер-Оганьян — бидермейер, и Михаил Айзенберг — бидермейер, и Борис Михайлов, и Герман Лукомников, и Герман Виноградов… Все, все, все — старательные Готлибы Бидермейеры. И Пименов?!

Они и мёртвых хотят тоже сделать милыми и уютненькими Готлибами Бидермейерами, то есть усыпить, как собак, успокоить, упокоить окончательно, бесповоротно.

Мёртвые ведь могут быть опасны. Хуже живых.

Нет больше литературной злости.

Нет грозящего детского кулака Державина, предупреждающего о землетрясениях, о вулканах. Нету Варлама Шаламова, сказавшего, что жизнь — унижение. Нету скандалиста Есенина.

Сейчас бидермейер, смесь ампира с романтизмом, бюргерский интерьерно-загородный стиль, который, кажется, утвердился навечно, как Зевс. Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?

А вот: 1815–1848 гг.

На пути из Амстердама в Вену в особняках можно увидеть 170 000 картин. Стоит только заглянуть в окошко.

На пути из Москвы в Петербург в квартирах обнаруживается 1700 картин. Я сам считал.

От Хартума до Мапуту в хижинах развешено 170 картин.

От Лахора до Дакки — 17.

Скоро их будет гораздо больше — везде. Число почитателей искусства стремительно растёт, как, впрочем, и число произведений искусства. Кто победит в этой гонке? Народонаселение? Или искусство?

Словно бы противореча этой тенденции, я утрачиваю страсть к искусству.

Меня всё меньше волнуют выставки, картины, картонки.

Меня всё меньше интересуют художники.

И моё равнодушие мне по душе.

Что же стряслось?

Раньше меня нельзя было вытащить из книжного магазина с художественными альбомами. А выбегал я из него, обязательно украв какой-нибудь альбом или монографию.

Сейчас я в эти магазины редко вхожу. А выхожу обычно не с книгами, а с чувством брезгливости: какая громадная и тоскливая индустрия!

В музеях я тоже мало бываю.

Меня тянет в другую сторону.

Я полюбил лизать вагину Барбары.

Раньше я не очень любил вкус влагалища.

А теперь обожаю!

Это началось после амстердамской тюрьмы, и продолжается в нарастающем темпе.

Когда я лижу клитор Варвары, то уже не блуждаю, не теряюсь в тёмном лесу жизни.

И не пополняю народонаселение.

И не произвожу искусство.

Я переношусь в рай — кустистый и ветвистый рай моего детства. Там бродят Навзикая, Манон Леско, Афродита, Сисси Спейсек, неизвестные красотки, Лилит, Лейла, Годива, Семирамида, Агарь…

Там я перестаю быть собой.

Лизать вагину — это значит для меня: философствовать.

Это лучше всяких слов, всякой речи.

Когда я лижу клитор Варвары, со мной происходит реальная метаморфоза.

Я становлюсь ежом.

Ёж — маленький зверь, устойчивый к гадючьему яду.

Вы понимаете?

Читая Шаламова и Агамбена, Фуко и Делёза, я уяснил следующее: необходим немедленный антропологический сдвиг.

ГРОМАДНАЯ АНТРОПОЛОГИЧЕСКАЯ МЕТАМОРФОЗА.

Что это?

Решительный разрыв с современной мировой экономикой, с политической системой, с нынешней культурой, со всем существующим.

Необходимо бегство из мирового концентрационного лагеря, разрушающего поэтический статус человека под Солнцем.

Джорджо Агамбен говорит о неотложности мессианского сдвига.

Да он уже происходит!

Что-то подобное случилось в прошлом, когда пришёл Иисус.

Но это прошлое — оно есть всегда!

А Фридрих Ницше надеялся, что следующий такой сдвиг совершат художники.

Но этого не случилось.

Художники? Они живут сейчас в режиме унижения.

Жизнь в лагере — унижение. Так сказал Шаламов.

Поэтому художники больше неинтересны. Их слишком много. Они слишком нормальные. Они — слишком бессильные.

Художники — как грязная посуда. Их нужно мыть, мыть и мыть.

Нужны не художники, а новое искусство жизни. И придёт это искусство не от художников.

Я искал искусство в репродукциях, в музеях, среди художников, на берегу океана, на площадях городов, в кругу анархистов, в садах, в странствиях, нападая на художников — всего этого было мало.

Нашёл ли я новое искусство жизни, погружаясь языком в вагину Варвары?

Великое искусство жизни не сосредоточено в одном месте.

Нет ни начала, ни конца пути.

Стоит мне услышать или прочитать слово «Копенгаген», и мне делается смешно. Никогда и нигде мы с Барбарой так не веселились, как в этом Копенгагене. И ничего, что веселье было прервано уже через месяц после нашего туда прибытия. Всё равно хорошо повеселились.

Дело же было так.

Смывшись из Вены и проведя смутное лето в Риге, мы сели на баржу и прибыли в Стокгольм. Контраст был разителен: Рига — бедная, растерянная, пустынная, а Стокгольм — жирный, расслабленный, наслаждающийся.

Цены здесь, однако, были для нас непомерные.

Ночь мы провели на скамейке в парке, и было довольно свежо. Я простудился. Утром, к счастью, к нам на лавочку подсел местный доктор. Он курил сигару и читал книжку Пауля Шеербарта.

Мы разговорились. Он посоветовал мне лечиться шалфеем, а потом пригласил к себе домой — пожить недельку.

Такое редко случается. Спасибо, доктор!

Жил он в центре Стокгольма, в маленьком домике, помещавшемся в уютном дворике, сплошь заросшем растениями. Нам была выделена гостевая комната с циновками на полу. Доктор слушал итальянские оперы, готовил вегетарианские блюда, а ещё у него была большая философская библиотека. Я нашёл на полке две книги Агамбена по-английски и проводил время в чтении. Здоровье вскоре поправилось.

Да и вообще было здорово!

Но вот неделя прошла. Мы не хотели обременять нашего хозяина. Стали укладывать вещички.

— Куда вы собираетесь? — спросил доктор за завтраком.