Александр Бренер - Жития убиенных художников

Точно так же поступили мы и после змеиного случая.

В библиотеке было просторно, и день выдался солнечный. Мы взяли с полки какие-то книжки и приготовились читать, как вдруг — что же это?!

Прямо напротив нас в креслах сидели две пожилые дамы, прикрывшись распахнутыми газетами «Ekstra Bladet». И на первой странице этой общенациональной газеты мы увидели самих себя — так что сначала глазам своим не поверили. Но нет — это были мы, мы, причём в той же самой одежде, в которой сидели сейчас в библиотеке (другой у нас и не было).

Заголовок в газете гласил: «СЛАВЯНСКАЯ ПАРА ТЕРРОРИЗИРУЕТ КОПЕНГАГЕН»!

Агул магул! Мы прямо-таки опешили.

И быстро-быстро выскользнули из читальни. Чтобы не дай бог нас кто-нибудь не узнал…

Мы были поражены. И пошли, пошли куда глаза глядят…

И вскоре очутились на большом каменном мосту через реку.

Навстречу нам катили два велосипедиста. И вот, поравнявшись с нами, они заорали:

— А, это вы?! Суки! Вон! Уёбывайте из Копенгагена! Гады! (Всё это — по-английски.)

Агул могул!

Тут мы поняли, что, несмотря на все наши усилия избежать лишней огласки и не влипнуть в средства массовой информации, они нас сцапали.

Весь Копенгаген только о нас и рычал.

Мы оказались в щекотливом положении — то ли Евы и Змия, то ли Гамлета и Офелии. Агул могул!

С этого дня Копенгаген-рай кончился. Начался ад. Мы ведь и правда живём в аду Мы — на том свете. И только крайне редко, по большей части случайно, можем мы заглянуть в рай.

А почему?

Да потому что мы, глупышки, сей рай покинули. Мы не умеем любить — разучились.

В особенности я был набитым дураком — сам убежал из Эдема. Никто меня оттуда не выгонял. Никакие охранники. Это я — унтер-офицерская вдова — сама себя высекла!

А как?

Дело в том, что я с той ночи начал сердиться: на охранников, на публику, на все эти выставки, на газеты, на прохожих, на мир, на себя! Да: сердиться, злиться, собачиться. Дуться. Это и было, конечно, изгнанием из рая собственными руками. Быть сердитым — самая большая ошибка на свете. И я её совершил — в раю!

Вот он и кончился.

Злость, раздражение, обида — омерзительная отрыжка, отравляющая не только наш собственный вздох, но и всю атмосферу вокруг Земли, за сто тысяч световых лет.

Как сказал Марк Аврелий: «Тот, кто добр, — свободен, даже если он раб. Тот, кто зол, — раб, даже если он цезарь».

А вот вам (к месту или не к месту) и другая цитата: «Принцип моего века, моего личного существования, всей жизни моей, вывод из моего личного опыта, правило, усвоенное этим опытом, может быть выражено в немногих словах. Сначала нужно возвратить пощёчины и только во вторую очередь — подаяния. Помнить зло раньше добра. Помнить всё хорошее — сто лет, а всё плохое — двести. Этим я и отличаюсь от всех русских гуманистов девятнадцатого и двадцатого века».

Ну, чья это цитата? Догадались?

Мы продолжали посещать копенгагенские вернисажи и мероприятия, не оставили и свои игры, но удовольствия от них больше не было. Осталось одно напряжение. А иногда и сильное раздражение.

А потом случилось вот что.

Однажды из настенного объявления мы узнали, что где-то на улице состоятся перформансы студентов Академии художеств. Ага! Мы решили пойти туда и покуражиться. Одно только слово «перформанс» вызывало у нас ужасное отвращение. И сейчас тоже вызывает, ибо нужны не перформансы, а бегство из системы.

В условленном месте на канале стояла толпа молодых людей. Некоторые из них были в гриме, в каких-то театральных костюмах, другие же — просто так. Неподалёку кучковалась группа взрослых. По всей видимости, преподаватели. Никаких особых перформансов не наблюдалось, одна мелкая возня и хихиканье.

Мы вмешались в толпу и стали что-то кричать да озорничать. Студенты тут же нас узнали и принялись фотографировать — к этому времени мы были бельмом на глазу всего датского королевства. А кое-кто уставился на нас как на настоящих уродов.

И тут из группы преподавателей выделилась женщина — и заговорила со мной по-русски. Вид у неё был довольно агрессивный, голос — громкий и недружелюбный.

— Эй! — сказала она. — Ты зачем сюда к нам приехал из своего Третьего Рима, из своей Империи?! Мы здесь — свободная страна, нам завоеватели не нужны. Возвращайся обратно в свою Москву и пугай там своих обывателей, а нам тут такое не нужно. Или ты будешь меня кусать, как всех там кусаешь?!

Я удивился и говорю:

— Да я никого не кусаю, вы меня с кем-то путаете…

— Ни с кем я тебя не путаю! — кричит. — Я тебя очень хорошо знаю! Ты же дешёвой известности хочешь и ради неё ни перед чем не остановишься! Что, небось и меня укусишь?

— Да нет, — отвечаю, — неохота мне вас кусать, я лучше пирожное укушу…

— А ты мне не хами! — не унимается она. — Ты ведь никакой не художник, а просто футбольный хулиган! Ты сюда к нам кусаться и срать приехал, но нам такие не нужны! Ты — преступник, как Путин, как русская мафия, как все эти русские! Ты здесь на нас нападаешь, а они там войну с Чечнёй и Грузией развязали! Ты — такой же, как все они!

Тут я вижу: она не в себе уже, слюной брызжет, языком мелет какую-то околесицу. Мне бы, дураку, с ней не спорить, но я ей в ответ что-то вякнул: мол, я не Путин, а другой, ещё неведомый избранник…

Но она не слушает, кричит:

— Ты — дрянь, ты — животное, ты — наследник царей и жандармов, ты — воплощённое насилие и имперское отродье! Ну, укуси меня! Укуси — посмотрим, что будет! Кусай же!

Кричит и ногу свою поднимает: показывает мне место, в которое её укусить…

И тут на меня опять сердитость нахлынула, опять замутнение рая моего внутреннего, опять раздражённость дурацкая, вот я ей и говорю:

— Хорошо! Коль хочешь ты, чтоб я тебя укусил, будь по-твоему!

И тут же схватил её за бедро выставленное и слегка впился губами в него — больше для шутки, чем для ранения.

Все вокруг — студенты, другие преподаватели — стояли и спокойно, с интересом, смотрели. И никто из них, кажется, не думал, что я — крокодил, хватающий свою жертву зубами и в канал её уносящий, никто не вмешивался. Да и сама она от прикосновения не вскричала — больно я ей не сделал. Это был не укус, а своеобразный поцелуй, засос этакий.

Вот, поцеловал — и отпустил. И ничего больше не было. Ни перформансов, ни скандалов, ни ругани. Они стояли, и мы стояли. А потом мы домой пошли.

Но дело на этом не кончилось.

Примерно через два-три дня мы лежали в нашей зелёной спаленке и нежились. Был дождливый пакостный день, вставать с простыней не хотелось. Кроме того, нам вдруг пришло в голову, что рай наш копенгагенский можно (и нужно!) вернуть, а для этого необходимо прекратить всякие походы на выставки и лекции, и просто жить и гулять. Позабыть всё это художественное безобразие — и конец! Как сказал Райнер Мария Рильке в «Архаическом торсе Аполлона»: «Ты должен изменить свою жизнь!»