Александр Бренер - Жития убиенных художников

С этими словами она взяла мою ладонь и целую минуту сжимала её в своих тёплых мягких руках — и улыбалась, глядя мне в глаза. На меня эта улыбка и жест подействовали как божий лик в раю. Мне стало очень и очень приятно. Странно, удивительно.

Потом, повинуясь какому-то внутреннему импульсу, мы встали и ушли с симпозиума.

Так протекало наше время в Копенгагене — в играх, прогулках и детских наслаждениях. Мы забыли обо всех заботах и тяготах, о прошлой и будущей жизни, забыли о деньгах и прочей белиберде — и просто резвились.

Упомяну ещё такой случай.

Однажды в дождь мы пришли на очередное художественное открытие. Там были раскрашенные скульптуры разных зверей, как в райском саду. И как всегда, стоял стол с угощениями. Я мгновенно влез на стол, взял в руки две бутылки кока-колы и начал ими жонглировать.

И вот какое чудо: у меня очень хорошо получалось — на протяжении целых пяти минут! А ведь я не умел жонглировать. Никогда и ничем.

Но в этом странном северном раю я смог. Смог!

Потом, правда, бутылки упали — но ни одна из них не разбилась!

Нет ничего естественнее, чем разгуливать в раю голышом. Райский сад населяют детские существа, невинные и чистые. Вот мы и стали раздеваться на копенгагенских вернисажах и докладах. Чаще всего мы заголялись частично: то сосок вытащим, то пупок, то лобок. Иногда анусом поиграем, иногда фаллосом, иногда плечом поведём, иногда ключицей сверкнём. А подчас покажем им только наши носы или языки — и этого оказывалось достаточно. Люди смотрели во все глаза и приходили в восторг. Случались, впрочем, и приступы ненависти со стороны публики. Всякое бывало. Возвращение человечества в рай — явление парадоксальное, непростое, а временами и мучительное.

Чего мы избегали, так это медиальности, спектакля, зрелищности в современном смысле. Никаких контактов с газетчиками, никаких интервью, никакой саморекламы. Какая-то журналистка повадилась ходить за нами по пятам из галереи в галерею, хотела получить наши комментарии, но мы над ней хохотали — и всё.

Да, хорошо было.

Но примерно через две недели случилась осечка.

В тот вечер открытия проходили сразу в нескольких галереях — в большом фабричном здании, переделанном для искусства. Такие здания сейчас есть повсюду, даже в Бангладеш.

Мы ходили по разным этажам, смотрели на экраны и объекты, смеялись. А потом попали в галерею, где выставлялась живопись молодых художников.

Как только мы туда вошли, нас поразил запах свежей масляной краски. И мы не ошиблись: на стенах висели свеженаписанные работы выпускников копенгагенской Академии художеств. Или что-то в этом роде.

Мне это сразу не понравилось. Выставлять мокрые холсты — некрасиво. Ни Пуссен, ни Мане этого не делали. А Жорж Брак даже издевался, когда видел на выставках непросохшую живопись. Уважающему себя художнику нужно написать холст, повернуть его к стенке, а потом снова на него посмотреть, проверить — закончена ли вещь. Пикабиа или Уорхол могли всякое себе позволить — но не жидкую же живопись на вернисаже!

Вот я и разозлился. Первый раз разозлился в этом земном раю. Делать этого, конечно, не стоило — от злости никакого проку нет. И всё сразу пошло наперекосяк.

Я хотел убедиться, действительно ли эти картины так уж непозволительно мокры. Вот я и подошёл к одному из холстов и прикоснулся к нему пальцем. Это был какой-то разудалый нео-экспрессионистический портрет, и на его поверхности скопилось огромное количество краски. Гляжу: мой перст весь в розовой дряни. Свежая субстанция, прямо из тюбика! Тут я вскипел и заорал по-английски:

— Где тот художник, что выставил эту мазню?!

В галерее кучковалась группа молодых людей.

Воцарилось напряжённое молчание.

Я ещё явственнее выставил испачканный палец:

— Кто написал эту картину?

Ответом снова была тишина и какие-то нерешительные смешки.

Наконец из толпы выступил долговязый юнец и сказал:

— Это я рисовал.

Тут я, позабыв все предосторожности, кинулся к нему и мазнул пальцем по его носу. Большой кусок краски переместился с моего когтя на шнобель художника. Он теперь сам выглядел как экспрессионистский портрет!

Это было довольно забавно, но никто не рассмеялся. Наоборот, у всех этих молодцов стало очень суровое выражение лиц.

Они надвинулись на меня и, кажется, приготовились схватить за воротник.

Я, разумеется, тоже приготовился к бою.

Но тут из их группы выделился старший господин — наверное, галерист. Он держал в руке мобильный телефон и уже кричал в него:

— Полиция? А? Полиция!

Это было хуже драки.

Мы решили бежать и незамедлительно исполнили это намерение.

Некоторые из молодых художников нас преследовали.

Но мы оказались проворнее.

С той ночи по Копенгагену поползли крайне неблагоприятные для нас слухи. Это было ясно по неприветливым взглядам, которыми нас теперь одаривали завсегдатаи кунсткамер и галерей. Но мы не хотели огорчаться из-за пустяков и продолжали быть в раю как в раю.

Вот пришли мы однажды в какой-то музей на открытие фотовыставки Нобуёси Араки. Там висели красивые снимки цветов вперемешку с фотографиями голых девушек. Ну, мы и подумали: цветы и голые девы — это как раз то, что свойственно раю. Не хватает только змия. И мы решили стать змием и Евой.

Я лёг на паркетный пол и начал извиваться. Это было самое настоящее становление змеёй. Я извивался, шипел и выпускал язык, словно это было жало. А ты спустила штаны и трогала свой клитор — точь-в-точь как эдемская Ева. Вульва — это ведь цветок, а клитор — тычинка.

Змей тем временем полз, приближался к Еве, чтобы полизать её цветочек. И наконец дополз. Обвившись вокруг Евиной ноги, он высунул жало и стал лизать, сосать, лакать.

Мы почувствовали себя в настоящем раю и были страшно благодарны за это Нобуёси Араки. Однако райское действо было прервано.

Чьи-то руки схватили меня за голову и стали оттаскивать от влагалища Евы. Руки корёжили и терзали моё змеиное туловище. Это делалось ужасно бесцеремонно, у меня едва не сломался какой-то позвонок. Оказывается, это были музейные охранники.

Один из них шептал мне в ухо по-датски, но я, существо из Эдема, не понимал этой абракадабры. Единственное, чего я хотел — быть с моей Евой, обвивать её, прижиматься, гладить, лизать, обнюхивать. Охранники не позволили мне это делать. Но, к счастью, они не попытались нас разлучить. Они просто вытащили меня из музея и дали пинка — я кубарем слетел на мостовую.

А через минуту вышла и ты, моя дорогая.

Я забыл сказать, что чуть ли не каждое утро после завтрака мы отправлялись в центральную копенгагенскую библиотеку — полистать книги, посмотреть картинки. Приятно начинать день в раю с чтения и созерцания.