Вячеслав Репин - Хам и хамелеоны. Том 1

Окрыленный Четвертинов тотчас помчался на Риверсайд-Драйв, унося благую весть. Он считал, что лучше сразу «утрясти все детали»…

Уже вскоре Маша начала обследование в знакомой клинике. Преимплантационная диагностика требовалась для того, чтобы удостовериться, как объясняла Франческа Оп де Кул, нет ли риска произвести на свет ребенка с наследственной патологией и чтобы избежать «инвазивного вмешательства» на плодном яйце и последующего «прерывания» беременности в случае выявления какой-нибудь «аномалии»… Однако результаты оказались более чем обнадеживающими. В самое ближайшее время можно было начинать предварительные процедуры…

Темы, доселе затрагиваемые лишь вскользь и намеками, вскоре пришлось обсуждать в открытую. Мариус рассказал Маше, что физиологически бесплодием его жена не страдает, но банальное удаление кисты, чем обернулось неожиданно начавшееся воспаление во время их круиза на яхте, сделали настолько неудачно, что родить Лайза уже не может. И теперь единственным шансом произвести на свет «собственного» ребенка было обращение к «nounou», суррогатной маме. Некоторые американки брались помочь другим даже из религиозных соображений. Здоровье и молодость позволяли женщине выносить чужую яйцеклетку, оплодотворенную в лабораторных условиях и проявившую себя жизнеспособной, начавшую делиться… Альтенбургеры разжевывали всё это по очереди, долго и упрямо. Им хотелось полной ясности… И в Америке, и в Европе суррогатное материнство, как и сопутствующие ему методики оплодотворения, давно были освоены. Со стороны законодательства, как американского, так и швейцарского, препятствий не было. Мариус и Лайза не находили слов, чтобы выразить свою благодарность Мари за ее согласие пойти на эту «красивую» жертву.

Оставалось предусмотреть худшее: что, если ничего не получится? Такое ведь тоже бывает. В этом случае оставалась возможность прибегнуть к донорству, то есть можно было воспользоваться чужим ооцитом, донорским, в данном случае Машиным. При таком раскладе плод, выводимый всё тем же лабораторным способом, методом in vitro, иногда имел больше шансов привиться. Но тогда генетически, ровно наполовину, ребенок «получился бы» ее — Машин… Чем бы всё ни обернулось, Мариус и Лайза брали на себя всю ответственность, и в первую очередь материальную.

Трезво взвесив, какими это может закончиться сложностями, от донорства своего ооцита Маша отказалась. Если уж вынашивать ребенка за деньги, то только стопроцентно чужого, не родного по крови…

Самым неожиданным для всех было то, что уже со второй попытки, предпринятой в конце октября, удалось добиться желаемого результата. Франческа Оп де Кул объявила, что эмбрион прижился. Мариус и Лайза радостно прослезились и, поскольку Машу решили подержать в клинике для дополнительного обследования, они весь вечер провели с ней в палате, сидя возле ее кровати: он справа, а она слева, будто ангелы-хранители, оберегающие ее, беспомощное создание, от напастей этого бренного мира.

Наступила зима. Начались снегопады. А вместе с ними и новая жизнь. Немалая ее часть уходила на совместные походы с Альтенбургерами в магазины для будущих мам. Как гром среди ясного неба, грянули и новые неприятности…

Из Москвы вернулся хозяин бруклинской квартирки Еремин. Дотла разоренный, не в первый раз потерявший на бывшей родине «всё» — состояние, компаньонов, друзей, надежды на завтрашний день, он оказался перед жестким выбором: начинать всё с нуля здесь, в Нью-Йорке, или поехать загорать и приводить в порядок нервы в одном из кибуцев, куда зазывала его родня. В любом случае Еремину нужна была и квартира и деньги за нее, которые Маша с Павлом задолжали ему за три месяца. Съезжать предстояло немедленно…

Едва услышав об этом от Маши, Альтенбургеры предложили помощь: зачем искать квартиру на стороне, когда на Риверсайд-Драйв, прямо в их доме, на нижнем этаже пустует отдельная двухкомнатная квартирка? Она принадлежала сыну хозяев, сдававших им весь дом. Молодой человек застрял где-то в Тоскане, домой возвращаться не собирался, в квартире никто не жил. Еще через день Мариус сообщил Маше, что созвонился с хозяевами и заручился их полным согласием.

Иметь у себя под боком Машу, превратившуюся для них в настоящую «poule aux œufs d’or», как пошучивал Мариус, однажды всё-таки открывший словарь, чтобы перевести этот перл с французского на русский, — «курицу, несущую золотые яйца», — о таком благоприятном повороте событий Альтенбургеры не смели и мечтать. С переездом Маши на Риверсайд-Драйв всё упростилось. С тех пор как Маша носила в своем чреве их будущее чадо, супруги сходили с ума от тревоги за нее…

Переезд на Риверсайд-Драйв состоялся под Рождество. На празднества Альтенбургеры улетели в Швейцарию. На радостях, что всё утряслось наилучшим образом, Четвертинов тоже улетел в Европу. Обретя относительную финансовую стабильность, Павел решил взять быка за рога, наладив в Берлине «систематические», как он уверял, закупки вермахтовских мотоциклов времен Второй мировой войны. Трехколесные «гробы на колесах» с люлькой, сошедшие еще с конвейера знаменитой фабрики «Баумашиненверке», штамповавшей эту экзотическую технику в годы третьего рейха, — Павлу обещали поставлять регулярно. На «зверские машины» в Америке был спрос — довольно специфический, главным образом среди собирателей. В зависимости от состояния «зверя» цена на него колебалась, но при удачном раскладе можно было сбывать товар за приличные деньги…

В Германию Павел ездил два раза. И однажды в конце мая, вернувшись в Нью-Йорк через Хельсинки, куда поначалу ехать не планировал, Павел заявил, что его постигла очередная неудача. Подвели не поставщики раритетов, а компаньоны, знакомые Мюррея. Вкладывая деньги в заведомо прибыльное дело, в тот самый момент, когда всё уже было на мази, они вдруг умыли руки. Павел проклинал Германию, поносил нью-йоркских заказчиков, которые втянули их с Мюрреем в авантюру. Заодно он сетовал и на всю свою непутевую жизнь. Маша слушала его, сочувственно кивая, но не понимая причин такого черного отчаяния: ну, не получилось с бизнесом, так ведь в деньгах Павел ничего не потерял, а это уже хорошо… И только по прошествии нескольких дней Павел сумбурно заговорил о новых долгах. Он опять влез в них по уши. Один или вместе с напарником — понять было невозможно.

По Машиным меркам, речь шла о баснословной сумме. К понедельнику, а именно через семьдесят восемь часов и ни минутой позже, Павел должен был кровь из носу вернуть тридцать тысяч долларов — именно ту сумму, с которой он улетел в Берлин и которую у него там выманили какие-то местные ловчилы… Как можно было позволить кому-то нагреть себя на тридцать тысяч долларов? Ведь не в чемодане же он держал такую сумму? Не ходил же с чемоданом по улице?.. Подробностей Павел не сообщал, по большей части нес околесицу: какие-то давние знакомые, преследовавшие его по проклятому Бранденбургу, еще чьи-то угрозы, а затем и вмешательство местной полиции, паническое бегство «домой», в Америку, но почему-то через Скандинавию… Всё это могло обернуться для него еще более серьезными неприятностями уже здесь, в Нью-Йорке, поскольку деньги были чужие, напарнику их тоже ссудили, и, что странно, под его, Павла, личную ответственность.