Вячеслав Репин - Хам и хамелеоны. Том 1

Маша же, после всех своих мытарств, не ощущала особенной разницы между жизнью «там» и «здесь». В конце концов, везде одно и то же. Где-то деньги стоят дороже, где-то дешевле, так же, впрочем, как хлеб, мыло или проезд в общественном транспорте. Но при этом жизнь людей всегда укладывается в одни и те же схемы. Сильный стремится обобрать слабого, здоровый — немощного, молодые обгоняют стариков. Слабые же всюду в большинстве, это так — но это большинство пассивное. Конечно, Варя была права: заниматься предпринимательством Маша вряд ли смогла бы. Во-первых, для этого необходимы всё те же средства — стартовый капитал, связи, «мохнатая лапа»… А во-вторых, очутиться в роли «сильного» и попросту прибирать к рукам всё, что плохо лежит, — едва ли она обладала такими способностями. Господь не наделил нужной жилкой, не та природа.

И всё-таки, не продешевила ли она? Оказаться с ребенком на руках… Варвара нисколько не сомневалась, что если швейцарцы — люди состоятельные, то им не составит большого труда найти управу на тех, кто Маше угрожал. Они вполне могли повлиять и на Павла. Разве не могли Альтенбургеры оказать ему помощь — хотя бы ради благополучия Маши? Почему они вообще не заставили его отступиться, оставить ее в покое? Впрочем и тут, справедливости ради, следовало признать, что Маша и Павел — пара, столько времени прожили под одной крышей. Решение они тоже принимали вместе. Уже по этой причине Четвертинов мог рассчитывать на материальную поддержку…

С тех пор как Маша ждала ребенка, ей с удивительной легкостью удавалось придерживаться в своих суждениях золотой средины. В плохое как-то не верилось. Да и приятно иногда не перечить, а тем более подруге, которая явно преувеличивала, рассуждая о ее бедственном положении. В этих преувеличениях было даже что-то обнадеживающее. Варя настаивала на том, чтобы Маша позвонила Альтенбургерам и рассказала о звонке с угрозами. Своим упорством и непримиримостью к врагам Варя разводила в душе Маши тот сладковатый, хотя и отдающий горечью, настой эгоизма, потребность в котором, едва не физиологическую, Маша ощущала как нечто совершенно ей необходимое, ощущала это всегда, но особенно остро сегодня, вопреки своей врожденной брезгливости. Этого средства, эгоизма, никогда не хватало надолго, но оно обладало анестезирующим действием, оно давало иллюзию защиты от внешнего мира, в чем она, Маша, как никогда, нуждалась именно сейчас, а потому она пыталась удержать в себе это ощущение — пусть иллюзорной, но защищенности — как можно дольше. Она боялась дать выдохнуться своей энергии, как это случалось с ней почти всегда. Маша — в кои-то веки! — пыталась демонстрировать характер, потому что именно в твердости, эгоизме, в его закосневшей природе и было теперь ее спасение. Какое ни есть, но всё-таки…

Звонок Маши на Риверсайд-Драйв из Москвы снова застал Мариуса врасплох. Швейцарец волновался. Он говорил короткими предложениями, то и дело повторяясь. По-видимому, взвешивал каждое слово. За истекшую неделю Мариус успел, похоже, осознать, что Маша приняла какое-то серьезное решение, и реагировал на всё спокойно. Он испытывал облегчение, казалось, уже оттого, что она не ставит под вопрос главное — их договоренность.

Достаточно было провести в родной стихии несколько дней, и английский язык стал не очень послушным. Простыми незамысловатыми фразами Маша объясняла Альтенбургеру, что вернуться назад не может. Из-за Павла, с которым порвала все отношения. Из-за того, что Четвертинов впутался в грязную историю. Павел не посвящал ее в свои дела, явно темные, но угрозы стали поступать со всех сторон. И в какой-то момент у нее просто не осталось выбора. Пришлось собрать чемодан и уехать. Что же касалось обязательств, которые она взяла на себя, то она готова их выполнять. Но — на других условиях.

Без посредничества Четвертинова — это первое. Раскрыв все карты и объяснившись насчет отношений, которые связывали его с Альтенбургерами, чтобы она впредь смогла оградить себя от него полностью, — это второе. И главное, что касалось ее самой: она не хотела уезжать из Москвы, не хотела никаких кругосветных путешествий с опасными приключениями. Это третье условие было первостепенным.

Мариус, слушая ее, то соглашался, то напряженно отмалчивался.

— Я больше не хочу иметь дéла с Павлом, ты понимаешь? Я больше не хочу его знать. Вообще! Я же не просто уехала, Мариус… Я вынуждена была бежать. Из-за него. И от него. Я не хочу возвращаться! — твердила Маша.

— Я не понимаю… О каких угрозах ты говоришь, помилуй, Маша?! Почему ты ничего не говорила нам раньше? Мы бы помогли тебе! — сокрушенно восклицал Альтенбургер. — Пожалуйста, ничего не предпринимай, постарайся успокоиться. Я всё выясню и позвоню тебе…

— Пожалуйста, ничего не надо выяснять! Это моя личная жизнь, Мариус. Я приняла решение, и оно окончательное, ты понимаешь? Я даже не хочу, чтобы он знал, где я сейчас. Прошу тебя, если он будет меня искать, скажи ему, что вы ничего обо мне не знаете! И пожалуйста, не давай ему мой телефон.

— Маша, да ведь у меня и нет твоего телефона, — виноватым тоном напомнил Альтенбургер. — Я ведь тоже не знаю, куда тебе звонить.

Поколебавшись, Маша продиктовала номер Варвары.

— И дальше что? Что мы теперь будем делать, а, Мария? — потерянно допытывался Мариус Альтенбургер.

Маши не могла ответить ни на один из его вопросов.

— Не знаю… Не знаю, что делать.

— Я постараюсь приехать. Тогда и обсудим всё по-человечески.

— Сюда? В Москву?!

Швейцарец прилетелчерез двое суток. О приезде сообщил уже из гостиницы на Тверской. Маша назначила ему встречу у Центрального телеграфа; более нейтрального и приметного места для рандеву она не смогла придумать…

От волнения им с трудом удавалось смотреть друг другу в глаза. Мариус выглядел спокойным. Видимо, свыкся с мыслью, что отъезд Маши не был обыкновенным срывом, о котором потом жалеют, и что живет она теперь за тысячи километров. В его глазах она не увидела и тени упрека, лишь горечь перебродившего сожаления. В потрепанном анораке, в обшарпанных кроссовках, которые Мариус надевал, отправляясь в парк проделывать свои вечерние моционы, он был похож на старика, измотанного жизнью. Такие не ждут поблажек от небес и умеют довольствоваться тем, что есть.

Он делился домашними новостями. В Нью-Йорк пришла весна. Воздух в парках напоен ароматами цветения. Маленькая Ева вывихнула мизинчик правой руки, балуясь с дисководом маминого ноутбука. Сама Лайза просто извелась от переживаний. Вся эта нервотрепка заставила ее пересмотреть свои взгляды на многое. Нью-Йорк Лайзе вдруг опостылел. Она была не прочь последовать Машиному примеру: порвать со всем и махнуть куда-нибудь на край света. Иронизируя над самим собой, Мариус объяснял, что если бы не извечная волокита с визами, а для поездки в Москву визы всё еще приходилось оформлять, Лайза прилетела бы вместе с ним и не исключено, что из чувства солидарности — с ней же, с Машей — потребовала бы у московских властей выдать ей местную грин-карту. Существует же и здесь наверное «программа» по выдаче грин-карт для тех заезжих сумасбродов, которые помешались на России и не хотят возвращаться восвояси. После пережитой «встряски» — Мариус называл вещи своими именами — ему тоже захотелось перемен. Возвращение в Швейцарию, не в Цюрих, а в Женеву, где у них с Лайзой оставалась квартира, было делом решенным. Оставалось лишь определиться со сроками.