Вячеслав Репин - Хам и хамелеоны. Том 1

— А черт его знает… — Четвертинов сидел на стуле ссутулившись, не поднимая глаз.

— А если поймают?

— Да кто меня будет ловить? Я ж туда и обратно…

— Как дела там?

— В Нью-Йорке? Да так же всё… Соскучилась? — Лицо Павла исказила невеселая ухмылка.

— А твои… неприятности? Тебе не угрожают больше? — поинтересовалась Маша.

Четвертинов выпустил из ноздрей две сизые струйки дыма и презрительно хмыкнул:

— Уладилось.

— Где ты теперь живешь? — спросила она.

— Еремин опять на заработки подался. Эх, Маша… — Павел вздохнул.

— Паш, если ты приехал отношения выяснять…

— Да нет, чего уж тут теперь выяснять… Просто увидеться хотел.

— А как же ужасно важное дело?

— Я так волновался за тебя, ты не представляешь! — Четвертинов с озабоченным видом покачал головой.

Маша и верила и не верила.

— Если хочешь жить одна, это твое право! — не снижая эмоционального накала, развил свою мысль Павел. — Очень даже могу тебя понять… Ну, психанула. Так ведь не конец света же. Давай забудем! — Четвертинов ненадолго впал в задумчивость, после чего, заглянув Маше в глаза, добавил: — Эта парочка… доконали они тебя, да?… Чемпион с мымрой!

— Это ты меня доконал, — помолчав, ответила она. — Своим похабством, пьянством и травкой.

Четвертинов, ухмыляясь, уставился в угол, пару секунд выждал и уже совершенно другим тоном произнес:

— Маш, ведь я тебе всегда помогал, да? Ведь даже в этом деле… Что бы ты делала без меня? Картиночки свои пристроить опять бы пыталась? Долларов по сто? Ведь с Альтенбургерами кто всё организовал?.. Я! Ну, если вспомнить? А теперь что, я должен за все свои заслуги сидеть и лапу сосать?

— Ты, Паша, о какой лапе говоришь? Ты бессовестно наживался на мне, причем за моей спиной! Если ты снова пришел затем, чтоб требовать денег, хочу напомнить тебе, что я не вещь, которой можно торговать… И у тебя нет никаких прав на меня, уже хотя бы потому, что я никогда тебе не принадлежала. Никогда!

— Еще не встречал человека, у которого из-за денег крыша бы не поехала. Обычная история, — печально упрекнул ее Четвертинов. — Вопрос в размере… в размере суммы.

— Ты меня и тут обдурить умудрился, мой преданный друг! Мариус и Лиза, когда они приехали… я такое от них услышала!

— В Москву, что ли?! Когда это они успели? — удивился Четвертинов, от неожиданности даже не чувствуя себя сколько-нибудь оскобленным.

— Ты же вымогательством занимался! Самым натуральным вульгарным вымогательством! Дурил людям головы своим «посредничеством»… Паша, у тебя совести нет. Ты…

— Что они в Москве делают? — недоуменно переспросил Четвертинов, будто не веря в услышанное.

Ее опять пробрал страх, но какой-то новый, доселе незнакомый, утробный. Маша понимала, что разумнее всего свернуть разговор прямо сейчас, встать и уйти, но что-то продолжало ее удерживать.

— Знаешь, чтобы ты никого ни в чем не упрекал… и никого не проклинал… я согласна, — вдруг сказала она. — Согласна отдать тебе то, что там осталось. В банке лежат двадцать тысяч, о которых ты так мечтал… Ты ведь мечтал об этом?.. Но с одним условием. Ты дашь мне слово, что никогда… никогда больше, слышишь, Паша?.. не вспомнишь обо мне. Я больше не хочу никаких отношений с тобой… Это моя жизнь, и я больше не хочу, чтобы ты совал в нее нос! Я не хочу, чтобы ты преследовал меня. Ты должен забыть о моем существовании. Если согласен…

Четвертинов сокрушенно смотрел на свои ботинки и молчал.

— Я выясню… Узнаю, как всё это провернуть… чтобы ты смог получить мои деньги, — добавила она. — И позвоню тебе.

— Дура ты, Маша, что я еще могу сказать… Разве в деньгах дело?

— Позвони завтра. Я всё выясню… И не забудь о моем условии. Иначе ничего не получишь!

— Так чемпион и мымра в Москве? Да или нет? — всё еще не унимался Четвертинов. — Что они здесь потеряли?!

Пропустив его вопросы мимо ушей, Маша встала.

— Позвони завтра… Надеюсь, что, когда всё это закончится, мы больше не увидимся. Прощай!

Поселившись у материНины на Гороховой улице, Иван жил в Петербурге уже почти две недели. Ольга Павловна выделила ему бывшую комнату дочери с окнами во двор. В послеобеденные часы с улицы доносились скрип качелей и звонкий детских смех, будившие в душе Ивана тихие, радостные воспоминания детства.

Последствий перенесенного в Москве сотрясения мозга он не чувствовал. Опухоль спáла. Врач, наблюдавший Ивана в Петербурге, уверял, что о случившемся можно забыть.

Дни пролетали незаметно. Около шести или чуть позднее Иван заходил в интернат за племянницей. Они вместе гуляли по Невскому, по галереям Гостиного двора и Пассажу. Феврония надолго застревала у каждой витрины, ее с трудом удавалось оттащить. Потом сидели в кафе или в недорогих ресторанах. В каком месте ужинать, выбирала племянница. Иван позволял девочке заказывать из меню всё, что та хотела; в результате ужин нередко превращался в настоящий обед, благо деньги на эти гастрономические излишества — триста долларов еженедельно — присылал Николай. После ресторана Иван отводил Февронию обратно в интернат и возвращался на Гороховую, где проводил остаток вечера один или в обществе Ольги Павловны. После десяти он уходил в свою комнату и полночи читал, доставая книги одну за другой с застекленных полок над кроватью. Книги были старенькие, всё больше классика. Но странным образом Иван вновь открывал для себя это немного забытое удовольствие чтения. Что удивительно, читать удавалось всё подряд, буквально всё, что попадалось под руку. И это не отвращало. Чтение как раз и требовало отсутствия выбора и еще какой-то внутренней пустоты. При соблюдении этих условий любой текст как-то особенно легко вливался в душу. Больше того, Иван вдруг констатировал, что в хороших книгах есть что-то противоречащее действительности, далекое от повседневных нужд, от хлеба насущного… В этом и была ценность книг? До сих пор он придерживался диаметрально противоположного мнения.

Николай звонил на Гороховую по нескольку раз в день: справлялся о здоровье Ивана, Ольги Павловны, о делах Февронии, изводил себя беспокойством за дочь, настаивал, чтобы няня или Иван провожали девочку на занятия из интерната и обратно, и постоянно выходил из себя, когда заставал брата дома в то время, как Феврония, по его расчетам, должна была перемещаться по городу. Бесполезно было объяснять, что с детьми неотлучно находится воспитательница, что препровождает их из интерната в академию, а вечером гуськом ведет воспитанниц с улицы Зодчего Росси обратно в интернат, что без ее отмашки они и шага в сторону не сделают, — Николая это не убеждало. Он требовал, чтобы няня (кстати, ее, как и всех предыдущих нянь, Ольга Павловна быстренько рассчитала после отъезда зятя, о чем Николай не знал) или Иван составляли воспитательнице компанию, лично убеждаясь, что Феврония находится там, где надо, а не таскается с подружками по улицам без присмотра взрослых… Как было объяснить ему всю нелепость и ненужность шагания рядом с воспитательницей дважды в день? Разве способен был услышать доводы рассудка изнемогающий от тревог отец, бредящий у себя в Москве похищениями средь бела дня?